Коридоры памяти
Шрифт:
— Не баловаться! — крикнул старшина и снова вышел.
Но теперь каждый стремился захватить место подальше от прохода. Дима не предполагал, что одни места были лучше, а другие хуже, однако тоже облюбовал себе кровать во втором ряду.
— Куда! Занято! — вскочил навстречу ему и, как птица крылья, широко раскинул перед ним руки, всполошенно закричал смуглолицый мальчишка с странно продолговатой головой.
— Куда! Занято! — перелетев через кровать и уже перед другой кроватью раскинув руки, снова прокричал тот же мальчишка.
Так познакомился Дима с Высотиным. Но не то ошеломило, что один занимал столько кроватей,
— Это тоже занято? — примирительно спросил Дима.
— Занято, — почти спокойно, но с странным превосходством в голосе ответил Высотин.
Он только теперь разглядел Диму, понял, что тот неопасен, и как бы уже пренебрегал им.
— Так сразу бы объяснил, — недовольно сказал Дима. — А то орешь!
— Куда! Занято! — кому-то другому навстречу кинулся Высотин.
Теперь Диме стало все равно. Не хотелось только, чтобы его кровать оказалась на самом краю, в стороне от ребят.
— Занимай эту, — предложил Тихвин.
«Хочет со мной», — подумал Дима и занял кровать.
С кем-то все равно нужно было быть, но что-то удерживало его от близости с Тихвиным. То и удерживало, понял он вдруг, что они были как бы одно и то же и придется теперь находиться как бы самому с собой. То и удерживало, что он будто сам отказывался от чего-то лучшего и более интересного.
За окнами шумели тополя. Солнце клонилось к закату. Всюду сталкивались и мелькали тени. Казарма ходила ходуном. Один смеялся и раскачивался на пружинах кровати, другой сучил тонкими ногами на соседнем матраце. Третьи бегали и кричали. Те, что пришли в казарму раньше, вдруг спохватились, что они тоже могли проявить себя. Только один там, высоковатый, худой парнишка, не кричал, не качался и не бегал. Он то поглядывал в коридор, где скрылся старшина, то серьезно и внимательно смотрел на возбудившихся ребят. Таким и запомнил Дима Брежнева. Запомнил, может быть, потому, что они вдруг переглянулись и оба поняли, что не одобряют странного возбуждения, оба ждут, когда начнется то, ради чего они поступали в училище, оба не пытаются никого унимать, зная, что это должны сделать старшие.
— Вы что! А ну перестать, — крикнул вернувшийся старшина.
Никто не испугался его, но возню и шум прекратили. Только двое продолжали вырывать друг у друга одеяло. Замерев, старшина подкрался к ним, поймал одного и, стянув губы в сторону, с видимым удовольствием раза три щелкнул длинным жестким пальцем по остриженной круглой голове. Голова обиделась, губы у нее утончились и что-то зло зашептали. Таким Дима впервые увидел Ястребкова.
— Получить обмундирование! — объявил старшина.
Тесной толпой все двинулись за ним в коридор. Пошла со всеми и наказанная голова.
В каптерке старшина сказал:
— Выбирайте.
Все знали, что временно им должны были выдать ношеную и, может оказаться, даже с заплатами повседневную форму цвета хаки. Ботинки же должны дать новые, со скрипом. Новыми должны быть и ремни с медными бляхами и звездой на них. Гимнастерку и брюки предстояло выбрать сейчас из высокого вороха на полу каптерки.
— Вот хорошие. Большие. Лучше эти, — говорил будто всем и никому Хватов, копаясь в куче, щупая, отбрасывая непригодное ему. Он уже примерил не одни брюки, не одну гимнастерку. Наконец он выбрал то, что хотел, но еще раз проверил всю кучу.
Оказывалось, понял Дима, было что-то поновее и пожестче, не слишком застиранное и протершееся.
— Быстрее, быстрее шевелитесь! — торопил старшина.
Получив ремни и ботинки, вернулись в казарму. Старшина принес старую простынь, разорвал ее на узенькие полоски для подворотничков. Хватову удалось получить две полоски пошире и две иголки.
— Это будут запасные, — никому и одновременно всем сказал он, когда старшина ушел.
Подшить подворотничок оказалось не просто. Иголка колола пальцы, проскакивала сквозь тонкий ворот.
— Вот так лучше, — вслух размышлял Хватов.
Все получалось у него. К нему подходили. Он держал гимнастерку перед собой и вместе со всеми рассматривал подворотничок.
Чувство, которое испытывал Дима, было чувством неопределенности и смущения. Следовало как бы забыть себя и стать другим. Но разве не этого он хотел? Форма преображала. Пусть гимнастерка и брюки были ношеные, пусть еще не выдали погонов, но ремни были настоящие, а новые черные ботинки поскрипывали и поблескивали. Как раз то и смущало, что, остриженные и узкоплечие, все стали странно похожими и действительно другими. Само собой получалось это у Хватова. Тот долго, как портной, изучал себя, все время что-то находил не так, как почему-то было нужно. Наконец, добившись своего, он будто всем показывал и вместе со всеми рассматривал себя. Естественно все выходило и у Тихвина. Он переглянулся с Димой, словно в форме они стали еще больше заодно. Забыв о щелчках старшины, ни на кого не обращал внимания Ястребков. Он оглядывал себя сначала с досадой, везде жало ему, но, подергав то одним, то другим плечом, поворочавшись и поизгибавшись, успокоился и, удовлетворенный формой, особенно же ботинками, стал расхаживать по проходу. Теперь он замечал ребят и был доволен, что выглядел таким же.
Нет, Дима так не мог. Он встретился взглядом с Высотиным и почувствовал еще большее неудобство. Превосходство, с каким тот смотрел, не понравилось ему. Он решил выйти. В коридоре он едва не столкнулся с Брежневым. В форме тот показался ему еще внимательнее и серьезнее. Они переглянулись как уже знакомые. Дима спустился по лестнице подъезда, открыл дверь. Навстречу ударил сухой горячий воздух, и стало душно. Он огляделся, не видел ли кто, как он рассматривал себя. Нигде никого не было. Но и одному разглядывать себя было неловко.
— Мыть руки! — велел старшина. — С мылом.
Он выдал и мыло.
Распоряжение старшины обрадовало. Никогда еще так тщательно не мыл Дима лицо и руки, никогда не было ему так приятно вытирать их своим полотенцем, никогда так не хотелось ему быть чистым и аккуратным.
— Становись! — скомандовал старшина.
Сбились в кучу в проходе, вытесняли друг друга. Нужно было становиться по росту, но все лезли в середину, и старшина сам растолкал их в две шеренги.
Вдруг тополя за окнами зашумели, в казарму ворвались клубы влаги и пыли. Бурный шелест листьев и поскрипывание раскачавшихся тополей сменились густым шорохом отвесного дождя. Он почти сразу прекратился. Лучи закатного солнца осветили казарму. С ветвей стекали крупные светлые капли.