Коридоры памяти
Шрифт:
В прошлом году они прибежали сюда почти всей ротой.
Был Брежнев. Был Высотин. Обведенные влажной и терпкой прохладой, стояли вдоль всех стен. Пробегая мимо перчаток, старались непременно задеть их и виновато оглядывались.
— Еще не все, еще уйдут, — сказал тренер, когда их стало вдвое меньше.
— Надеть перчатки! — разрешил он.
Перчатки были старые и внутри сопрели.
— Не драться! — осаживал их тренер, если получивший неприятный удар воспитанник старался отомстить сопернику.
Одна шеренга нападала, другая защищалась.
— Легче, легче, — говорил тренер.
Перестали
— Может быть, двое-трое еще уйдут, — сказал тренер.
Все привлекало в нем: и высокий рост, и фигура не очень сильного, но подтянутого человека, и особенно стремительные движения рук, четко наносивших крюки и аперкоты, кроссы и прямые удары в подбородок, в солнечное сплетение, в печень воображаемого противника. Тренер сам иногда заглядывался на себя.
Сейчас терпкая прохлада зала была приятна им. Но еще больше обрадовали и взволновали их слова тренера. Оказывалось, что с окончанием училища Войковым только из них теперь могли выйти настоящие боксеры.
Дима был уверен, что победит в первом же поединке. Увидев соперника, маленького корейца с мерцающим блеском в темных глазах, он еще больше уверился в этом. Он едва ощущал прикосновения перчаток Кима, а сам попадал в него так, что тот пятился и чуть не садился на ноги.
Но Дима проиграл. В раздевалке он снова увидел Кима. Оживленный и радостный победитель походил на другого Кима, с которым Дима дружил на Сахалине. Те же вкрадчивые взгляды, та же привычка к улыбке, та же доверчивость, готовая смениться неприязнью и долгой обидой.
Было стыдно возвращаться в училище.
Следующий соперник оказался сильнее, но Дима выиграл.
А его третий соперник выглядел как на картинке. В новенькой майке и шелковых с золотистыми полосками черных трусах, ладный и собранный, с самым серьезным видом поглядывая на Диму, он терся тапочками в ящике с магнезией, вертел задом и подпрыгивал. Дима начал первый и видел, что Третий этого не ожидал. Но и остановленный точным ударом, тот всякий раз твердо шел вперед, а глаза его как бы свертывались в ожесточении. Так продолжалось почти весь раунд, как вдруг Диму оглушило, он перестал видеть, в темноте что-то продолжало бить его по голове. Потом наступила тишина, такая же глухая, как удары до нее. Он запутался в канатах.
— В общем-то, молодец, — сказал тренер в сторону.
— У тебя хорошие прямые удары, — как знаток похвалил его Третий в раздевалке, и Диме показалось, что поражением был оскорблен не столько он, сколько парадная суворовская форма, что он надевал.
Он не остался смотреть поединки товарищей. Что-то, на чем все в нем держалось, было будто вынуто из него. Только в самом раннем детстве чувствовал он себя таким маленьким и уязвимым.
Он вышел на улицу. Воздух вдруг наполнился пылью, стало глухо и тесно, потом всюду зашумело, люди и ветви деревьев на улице заметались и все бросились в одну сторону. Короткий ливень промочил его, по дороге потекли грязные потоки, но деревья как-то все разом помолодели, воздух очистился, и улица оранжево осветилась.
А что, собственно, произошло? Ну, проиграл, даже больше, чем просто проиграл. Но ребята… Он уже чувствовал, как проходил сквозь их взгляды. В любом случае он едва ли мог теперь держаться с прежней уверенностью.
Четвертый противник сопротивления не оказал. Пятого Дима едва угадывал в желтом тумане, но знал, что нужно поднимать руки и посылать их вперед. И победил. Шестой оказался слабым. Так Дима стал разрядником и чемпионом среди подростков. Как и досрочно одерживавшего победу за победой Третьего, его знали другие тренеры. Только в шестнадцать лет постоянно сгонявший вес и превратившийся в сгусток мышц Третий встретил неожиданный отпор в вертком, как мангуст, Дорогине.
— Покорин думает, — сказала преподавательница.
Жар опалил виски и лоб Димы. Впервые его похвалили за русский письменный. Ничего труднее не существовало для него. Мысли были, но они, выстраиваясь в странные образования, не признававшие ни знаков препинания, ни деепричастных оборотов, ни всяких там поэтому и потому, только в таком странном виде и были понятны.
Дима сразу понял, за что его похвалили. Одну только мысль, связавшуюся в небольшую фразу, он вставил в сочинение и не был уверен, что сделал правильно. Оказалось же, что писать следовало то, что думалось. Только так, оказывалось, можно успевать в литературе.
Но сколько раз приходившие Диме мысли неожиданно приобретали значение тайны, и о них лучше было молчать. Выскажи он их — и все посмотрели бы на него так, будто он совершил оплошность и нарушил дисциплину. Раза три так оно и выходило. Нет, нельзя было поддаваться находившим на него чувствам и мыслям. Они обособляли его, заводили в незнакомую местность. Он оказывался где-то на самом краю, за самим этим краем и чувствовал, что еще немного — и он заблудится.
Он вошел робко. Тишина и торжественность стояли такие, словно все в библиотеке было не для него. За столиками сидело несколько суворовцев старших рот. Он подошел к женщине за перегородкой.
— Хочешь что-нибудь почитать? — спросила она.
Он кивнул.
— А что ты хочешь почитать?
Он не знал. Но чтобы было интересно. Чтобы узнать, как жили люди и что происходило с ними. О войне? Можно и о войне. О партизанах? Можно и о партизанах. Сказки? Нет, сказок он не хотел. О полководцах? Нет, в полководцах он не нуждался. Лучше что-нибудь о его сверстниках, наподобие «Дорогих моих мальчишек» и «Тимура и его команды». О Павлике Морозове? Нет, этот пионер был неинтересен ему. О ком-нибудь другом. Вообще не о героях. Что-нибудь о жизни. О том, на чем все держится.
Всякий раз было трудно выбрать книгу. Любая книга могла оказаться скучной или неожиданно интересной. Книг на стеллажах за спиной женщины было много. Взять какую-нибудь из потрепанных? Женщина заждалась его.
— Дайте мне «Войну и мир», — попросил он.
— Тебе еще рано это читать, — сказала женщина.
— Почему?
— Это очень сложная книга.
— Ну и что?
— Ты ее совсем не поймешь.
— Мне хочется.
Почему он не поймет эту книгу? Что в ней такого? Разве может быть что-то, чего нельзя понять?