Коридоры памяти
Шрифт:
— Что, не умеешь? — крикнул Хватов.
Дима отчаянно заработал руками и ногами, по телу проползли мерзкие, как пиявки, водоросли, на другом берегу спасительно схватился за траву.
— Бей! — вдруг закричали ребята и побежали берегом.
Змея плыла против течения, ребята стали кидать комками в ее маленькую голову, поднимавшуюся над водой.
— Они в воде не кусаются, — сказал Хватов.
Темнело. Пора было возвращаться в лагерь.
— Успеем, — сказал Хватов.
Но темнеть стало совсем быстро, и ребята повернули назад. Хватов шел последним. Дима оглядывался на него.
Нет, ни с кем не было так интересно. Тогда на реке Дима впервые поплыл. Он переплыл речку туда и назад несколько раз.
Приехал Гривнев.
Наконец появился Саша Хватов, спросил:
— Жрать есть?
Получив свое, он тут же ушел. Равнодушие товарища задело Диму. Все вдруг стало на свои места. Не все ребята, видел он, радовались ему, как не всем радовался и он. Удивило, что ничто не тронулось в нем при виде Уткина.
Но еще не приехали Годовалов и Попенченко. Они были последними, кого он ждал, кто как бы участвовал в его жизни.
Но вот они приехали.
— Хват здесь? — сразу спросил Попенченко.
— Алексашка приехал? — тоже сразу спросил Годовалов.
С Хватовым они становились особенно радостно-приветливы, а тот, пожав им руки, будто не замечал, что ему были рады, и со значением смотрел в сторону замершим взглядом.
Их узнавали официантки в столовой, уборщицы в коридорах, офицеры и преподаватели. Все, казалось, радовались им, будто они стали лучше. От этого становилось приятно и сначала чуть-чуть неловко.
Их ждали. За ними признавали право на этот их второй дом. Прежних невольно озирающихся мальчишек не стало, приехали с в о и.
Они даже места стали занимать в училище больше и снисходительно поглядывали на новичков. Те не спускали с них глаз, особенно когда видели их в форме. И сейчас, издали наблюдая за ними, новички не смели подойти близко и послушать, о чем так занятно переговаривались настоящие суворовцы.
— Вон еще ведут, — сказал Высотин. — Это последние.
— В баню повели, — сказал Ястребков.
— Скоро научат ходить, — сказал Гривнев.
— Что, старшины у нас не будет? — спросил Покорин.
— Это он с ними пока, — сказал Высотин.
Последние новички, как маленькие пленники, семенили за старшиной.
— Пойдем в бассейн, — предложил Хватов.
— Там воды сейчас нет, — недовольно сказал Ястребков. — Жалко им.
— Уже заполняют, — сказал Высотин.
В бассейне глухо бурлило. От воды тянуло прохладой. Солнечные блики дрожали на стволах и на земле в тени деревьев. Купаться не разрешали. По случаю нового учебного года собирались проводить соревнования по плаванию и воду хотели сохранить чистой.
— По-над-за бассейном не ходить! — кричал преподаватель в синем спортивном костюме.
— Толкни, когда он отвернется, — попросил Покорин.
Он мог бы и не просить. Достаточно стать у бортика, чтобы очутиться в воде. Хватов уже кого-то сталкивал, сам побывал в бассейне.
— Что такое? Предупреждал я, так? Как фамилия? — кричал преподаватель.
Смотрел на почти заполненный бассейн Тихвин. Если к нему приближались, он отходил от бортика подальше.
Теперь их стало много. Еще не все успели увидеть друг друга. Здоровались, доверительно переглядывались, улыбались. Покорин вдруг почувствовал, что хорошо жить рядом с таким крупным, сильным и спокойным сверстником, как Кедров. На какой-то миг Покорин даже почувствовал в Кедрове себя. Почувствовал себя и в простодушно-непосредственном Кротове, и в вспыльчивом, но быстро отходившем и готовом обниматься Рубашкине, и в других ребятах. Почувствовал себя затем совсем уж странно, будто он был в них, а они были в нем, будто они все н а х о д и л и с ь д р у г в д р у г е.
Ребята продолжали прибывать, однако ждать, казалось, было уже некого. Но что это? Приехал маленький, белый как очищенная картошка, большеголовый Андрей Витус. Вот кого Покорин совсем забыл. Он вдруг с изумлением понял, что испытывал к Витусу нечто большее, чем уважение.
…Это произошло, когда старшина Иваненко по-свойски наказывал воспитанников щелчками. Сопротивляясь, сопел и становился лиловым Тихвин. Кружил, резко выдергивался схваченный за руку Попенченко. Издали чувствовал опасность Хватов. Отклячив широкую низенькую поясницу, с напряжением в лице и бледной пеленой на голубоватых глазах вырывался из рук старшины Витус. Он так вырывался, что старшина попадал пальцем то в плечо, то в шею, то в спину. Наконец, наказав, старшина отпустил Витуса. Неожиданно тот сам напал на обидчика, стал бить его в грудь, куда мог достать. Он бил по растерявшемуся старшине, пока тот не пришел в себя и, стараясь зажать напавшего, снова пустил в ход излюбленное оружие. Отпущенный вырывавшийся Витус присел едва ли не до земли, но вдруг схватил подвернувшийся камень и со всей своей небольшой, но возмущенной силой запустил в старшину, попал в плечо. Старшина пошел было на взбунтовавшегося воспитанника, но другой камень, потом еще один (у бани их хватало) просвистели у самого лица ненавистника. Витус собирался биться насмерть.
Этого Дима не ожидал. Не нужно стало заставлять себя быть довольным, делать вид, что ему не хуже других. Теперь ему в самом деле было хорошо. Вдруг возникло чувство, что жизнь получалась.
Он узнавал деревья, кусты, блеск листвы и пятна теней на аллеях. На этой лавке под кленом он сидел. Сидел на всех других лавках у стадиона. Чем больше мест он узнавал, тем очевиднее становилось, что он помнил не просто скамейку или дорожку в душном сквере, а помнил везде себя. Он как бы наблюдал собственную жизнь, что проходила в этих местах. В каждом месте следовало побывать не однажды, чтобы оно стало своим. Несколько раз следовало и смотреть на все, чтобы оно тоже стало своим. И нужно было что-то обязательно делать и куда-нибудь идти даже против желания. А самое странное оказывалось то, что почти все, что бы он ни делал и где бы он ни был, начинало приносить удовлетворение не сразу, а только п о т о м.
Но как ни поздно все начинало нравиться, это п о т о м всегда приходило. Тогда становилось ясно, что следовало делать и как вести себя, чтобы ж и з н ь п о л у ч а л а с ь.
Так почувствовал себя Дима суворовцем. Он не знал, что в нем жили и действовали как бы два разных человека. Один привык видеть, ощущать и сознавать себя, а другой видел, ощущал и иногда сознавал не лично себя, а всех суворовцев в себе. Один постоянно помнил о себе, другой едва ли помнил себя и жил бессознательно. Этот другой о н сотрясал зал клуба топотом тысяч ног, взрывался аплодисментами и ревом, когда в ярко-белом квадрате ринга на сцене побеждал суворовец. И о н же замирал, если суворовец проигрывал. О н вдруг становился и боксером Войковым, и известным всему училищу гимнастом с мускулистыми руками и кубической грудью, и футболистом из пятой роты, который ударом через себя дважды забивал голы городским соперникам. О н бегал кроссы и совершал марш-броски. О н пробегал сто метров за одиннадцать секунд, прыгал за шесть метров и выше роста среднего человека. В парадной форме о н стоял в вестибюле у знамени училища.
Часть третья
ПЕРВАЯ ВЕРШИНА
Глава первая
В низком зале с окнами в решетках едко, как дымом, пахло потом. На гимнастических брусьях висели боксерские перчатки.
— Молодцы! Теперь остались самые надежные, — приветствовал их недлинную шеренгу тренер.