Коридоры памяти

Кропотин Владимир Алексеевич

А мама однажды спросила:

— Может быть, ты не поедешь больше в суворовское училище, Дима?

— Мне там хорошо, — сказал он. — Ты почему подумала?

Он мог бы не спрашивать. Мама заметила, что он ничему особенно не радовался.

— А то, если плохо, не езди, — сказала она.

Нет, если бы ему пришлось выбирать, он предпочел бы училище. Не хотелось до окончания школы быть обузой не только для себя, но и для родителей, двойной обузой. И отец, гордившийся сыном-суворовцем, вконец расстроился бы.

Возвращаясь в училище, Дима сознавал, что на этот раз с в о я жизнь,

которую он так хотел, началась для него. Теперь он воспринимал все как бы только сам для себя. Он и себя чувствовал необычно, как бы в чистом виде себя. Он не радовался, что начал жить своей жизнью, потому что никакой другой жизни у него просто не было. И все-таки он был доволен. Но не жизнью суворовца, суворовцем он мог и не стать, а тем, что был сейчас с а м. С а м ехал, с а м смотрел в окна, с а м лежал, когда хотел, на своей средней полке положенного ему плацкартного вагона, с а м ухаживал за собой. Он был сейчас такой же с а м, как проводник вагона и взрослые пассажиры, как лес или поле за окном, как сопки и небо над ними и поездом. Он сознавал, что теперь, когда он стал с а м, и потому, что стал с а м, ему следовало ко всему относиться иначе. Впервые и свою страну он воспринимал не как нечто разрозненное и неопределенное, а как целое и единое. Страной было и отдельное дерево, и опушка, и болотце в низинке, и даже мокрый веник проводника и грязный пол в тамбуре. В гимнастерке с погонами и брюках цвета хаки, в ремне и ботинках, подтянутый тринадцатилетний военный с чистеньким миловидным лицом и голубенькими глазами — Дима тоже был страной.

В Новосибирске он долго и неуверенно простоял в очереди к билетной кассе. Несколько часов бродил по перенаселенному вокзалу. Утром перед ним открылись знакомые казахстанские просторы. Над степью нависало солнце. Жара и духота, пыль и песок пробивались во все поры вагона. Не один день шел поезд, а небо над ним оставалось одно, без высоты, без края и больше равнины, что простиралась под ним. На песчаных перронах маленьких станций, подобрав ноги, сидели в темных одеждах и штанах казашки, помешивали в огромных пиалах синевато-белый кумыс и отгоняли мух. Одна из казашек, широкая, пожилая, с открытой седеющей, но еще черной головой, с большим платком на плечах, с морщинистым круглым лицом, привлекла внимание Димы. Кумыс бурлил в пиале у скрещенных ног старой женщины, мухи не хотели улетать, садились на темные одежды, на темные руки казашки, отгонявшей их.

«И она тоже?» — вдруг подумал он о казашке как о своей стране.

Вопроса не было. Было затруднение.

Джамбул вдали походил на слившиеся с землей камешки. Дальше в пепельно-желтой дымке угадывались горы. Но вот показались низенькие улицы с темными одиночными деревьями. Изредка проезжали машины. Пыль от них расходилась широкой полосой, перемещалась поверх домов и между домами на другие улицы. Но и на таких улицах можно было увидеть мальчишек, то быстрых как ящерицы, то терпеливо выжидающих чего-то. Они тоже были его страной.

Он сразу узнал проходную в конце тихого солнечного переулка-тупика. Вахтер в проходной встретил его ожидающей улыбкой (значит, кто-то уже приехал) и как своего, ни о чем не спросив, пропустил его.

Первый, кого он увидел, как и год назад, был Леня Тихвин. Он стоял у беседки в трусах и босиком и приветливо-выжидательно улыбался. Протянув руку и поздоровавшись, Тихвин пошел проводить его.

— Много приехало?

— Нет еще, — ответил Тихвин и взялся за чемодан.

— Я сам, — сказал Дима.

Он видел, что Тихвин был рад ему, и это почему-то сдержало его.

— Не туда, — сказал Тихвин. — Мы теперь на третьем этаже.

За дверями казармы Дима увидел рослого и худого Игоря Брежнева. В майке, трусах и ботинках, тот смотрел на заправлявших постели двух ребят своего взвода. Брежнев тоже увидел вошедших, взглянул на вновь прибывшего. Они переглянулись, будто вспомнили все, что знали друг о друге.

— С приездом! — сказал Брежнев и улыбнулся, оставаясь серьезным.

В казарму быстро вошел и протянул Диме руку чернявый Светланов.

— Приходи на баскетбольную площадку, сыграем в футбол. Там уже ждут. Вот мяч достал, — глядя на Диму до черноты синими призывными глазами, тут же предложил он, будто никуда не уезжал и ни с кем не расставался.

— Пойдем, Игорь? — пригласил он и Брежнева.

На Тихвина он не взглянул, знал, что тот не пойдет.

— Кто хочет играть в футбол? — крикнул он, оглядывая казарму.

Светланов ушел. Брежнев же явно не хотел уходить от своих только что приехавших ребят. Он и вообще не любил играть во всякие футболы, больше смотрел, как играли другие, иногда стоял в защите. У него как-то не получалось двигаться быстро и складно.

…— Это наша тумбочка, — сказал Тихвин.

Его кровать была заправлена.

Хотя Тихвин встретил его, как своего и явно необходимого, входя в казарму, Дима невольно взглянул в сторону взвода. Хотелось узнать, кто приехал. Он застал троих. Как и Тихвин, это были не те, кого он ждал. Он мало что знал о них. Об этом длинном и тонком с доверчивыми глазами он помнил только, что тот оказался настырным в футболе и однажды запинал ему ноги до колен. Другой, тоже высокий и худощавый, но крупный, отличался тем, что смотрел на всех вопрошающим взглядом и старался понять, что и почему именно так, а не иначе делал каждый. Третьего, смуглого и узкого, он прежде — едва замечал и теперь видел, что тот не решался подойти к нему.

— Здорово! — приветствовали они друг друга и жали руки.

— А Меншиков приехал? — вдруг спросил Дима.

Так, да еще Алексашкой, да еще Шереметевым называли Сашу Хватова.

— Приехал, — сказал не отходивший от него Тихвин.

Вот, оказывается, кого хотел Дима увидеть прежде всех! Все в нем осветилось, когда он понял это. Какой обыденной была бы жизнь без Саши Хватова!

…Вспомнилась речка Боз-су. В ее долину выехали перед каникулами и сразу принялись разбивать лагерь. Палатки окапывались, прорывались узенькие канавки для стока дождевой воды. На каждого приходилось чуть больше половины матраца, по одеялу и подушке. Когда устроились, первым по-ребячески быстро заспешил купаться на реку Хватов.

— Далеко не расходиться! — объявлял Голубев.

Река у лагеря наполовину заросла камышом и была мелка. Пошли выше. Там река текла мутным, как белый квас, потоком. Течение заносило водоросли. Шли босиком по сухой траве и колючкам. Было еще светло, но воздух тускнел. Теплый ветер приятно обводил грудь и ноги. Хватов и Попенченко полезли в воду и оказались на другом берегу. Сполз в маленькую заводь и по-собачьи поплыл Тихвин. Цепляясь за траву берега, Дима ступил на уходящее слизистое дно.