Коридоры памяти
Шрифт:
Глава третья
Теперь, в третьей роте, они являлись уже настоящими суворовцами. Их подпирали не только неоперившиеся новички, какими они едва ли вспоминали себя, но и воспитанники второй роты, занимавшие их прежнюю казарму и их прежние места в столовой и на кухне. К воспитанникам четвертой роты они относились как к равным. Смотрели на пятую и в основном на шестую выпускную роты. Офицеры, даже Чуткий с его острым как нож лицом и резким неуважительным взглядом, не стесняли и как бы поменялись с ними местами. Теперь не они находились при офицерах, а те находились при них. Но больше
После свободного времени всех собрали в казарме. Рота уже не могла поместиться в ленинской комнате. Перед ними стоял и дожидался тишины капитан Царьков. Он будто только что вышел из пошивочной мастерской и парикмахерской. Ни у кого из офицеров рот китель и брюки навыпуск не были сшиты из такого дорогого материала. Крупные мармеладные глаза, большой, но уместный нос, широкий мясистый рот, тяжелый раздвоенный подбородок, короткая, явно непропорциональная фигура — все было как-то неприлично для настоящего офицера ухоженным и картинным.
Как и два года назад, Царьков запел вещающим речитативом. Но что это? Голос не увлек. Странно было видеть изображавшего полет взрослого человека. Ясно стало, что так восторженно он пел только для них. Перед взрослыми выступить так он не посмел бы. Воспитанники завертелись, зашумели. По-мальчишески откровенно улыбнулся, понимающе переглянулся с Чутким и Пупком, но спохватился Голубев. Никто не слушал Царькова.
Недели через две выехали на сбор хлопка. Одна сторона асфальтированных дорог на всем протяжении была завалена просушиваемым хлопком. Иногда они возвращались в училище в тот же день, но чаще оставались на одну и несколько ночевок. Спали в специально для них освобожденном помещении, занимавшем просторный глинобитный дом. Устраивались прямо на полу, положив под голову шапку, собственное плечо и руку. Вечером становилось душно, долго не могли заснуть. Ночью их кто-то будил, все время заходил в помещение, не закрывая за собой дверь. Кричали: «Закрывай дверь!» Дверь закрывали, но кто-то нахальный снова открывал ее. Снова кричали. Но их не слушали. Не сразу соображали, что это остужал помещение ночной холод. Теперь они спали будто одной половиной себя, а другая половина с кем-то боролась. Потом они, казалось, лишь делали вид, что спали. Перед утром боролись с кем-то уже обе их половины. Поднимались с почерневшими лицами, выходили в мучнистый ледниковый сумрак низких заиндевевших полей, начинавшихся сразу за домом. Зябко ежились, прятали руки в карманы шинелей, деревянно ступали по стылой земле.
Пошли. Каждый занял ряд. Пока шли, немного согрелись, но пальцы рук, особенно кончики, накалываясь на острия коробочек полученными накануне ранками, мерзли и ныли. Скоро незаметно открылось небо и воздух стал призрачным. Почернела земля. Отсырели и тоже почернели кусты. Над плоским полем появилось и засияло солнце. Пространства наполнились теплом, и руки перестали мерзнуть.
— Надо побольше набрать, пока хлопок сырой, — сказал Хватов.
Становилось жарко. Хватов сбегал и первый снял шинель. Потом по несколько шинелей сразу отнесли Дима и Гривнев. После завтрака стали снимать и гимнастерки. К обеду на поле виднелись только майки и трусы. Кто-то ушел далеко вперед. Кто-то отстал. Внимательно следил, чтобы никто не заходил на его ряд, Ястребков.
— Ты куда лезешь! — кричал он.
— Ты же не успеешь, — говорил Гривнев из соседнего ряда.
— Успею, а что он верхушки сшибает! — не согласился Ястребков. — Пусть на свободный ряд становится.
— Всем хватит, — сказал проходивший мимо Хватов.
— Ты что свой ряд не убираешь? — спросил его Уткин.
— Я уже убрал.
— Ты посмотри, сколько после себя оставляешь, — теперь Уткин говорил Млотковскому.
— Это не мой.
— Иди, иди на свой ряд, — сказал Ястребков.
Млотковский давно потерял свой ряд и сейчас где-нибудь сидел или стоял, поглядывая на рассыпавшуюся по обширному полю роту, на офицеров, на кучнее всех державшийся первый взвод. Никто не поверил, что Млотковский мог собрать хлопка больше других. Он был разоблачен. Из его мешка вывалился камень. Теперь, сдавая хлопок, Млотковский предупреждал:
— Сейчас ничего нет.
И смотрел открыто и честно. Но это еще ничего не значило. Его хлопок вываливали не в общую кучу, а на землю рядом. Он возмущался. Это тоже еще ничего не значило. В его мешке снова мог оказаться посторонний груз. Когда так и произошло, приехавший с обедом старшина Иваненко побежал за виновником, догнал его и отпустил несколько щелчков и «макаронов» ребром ладони по шее.
— А что я сделал? — оправдывался Млотковский и показывал на Ястребкова. — Это он мне подсунул.
Ястребков задохнулся, а Млотковский пустился наутек от старшины.
Походило, что возвращались жаркие дни. Бегали за водой. Отдыхая, подолгу стояли неподвижно. Уткин с Высотиным взялись грузить собранный ротой хлопок в кузов прицепа заехавшего на середину убранного поля трактора на резиновых колесах.
— Первый взвод опять обогнал нас, — сообщил Годовалов.
— Ты что все ходишь, собирай лучше, — пробурчал Ястребков.
Он был явно недоволен, что все, казалось ему, забросили свои ряды и образовали занятые разговорами группки.
— Надо догнать, — сказал Уткин.
Это было и так ясно всем. Скоро Уткин и сибиряк Кедров уже шли с полными мешками. Не хотели кому-либо уступать Высотин и Попенченко. Соревновались не только взводы, но и воспитанники. Сразу с двумя мешками каждый — где-то раздобыли по второму мешку, чтобы не бегать лишний раз к сборному пункту, — пришли Хватов и Тихвин. Они снова обошли первый взвод.
Но что это? Оказывается, пока они собирали хлопок, произошло странное, непонятное воспитанникам событие: Царьков стал майором. За что? За какие заслуги? За пение? Как мог стать майором человек, который не командовал даже взводом? Млотковский и Ястребков показывали на Царькова пальцем. Явно не хотел смотреть в его сторону Хватов. Поглядывая на странного майора, мысленно представляя себя с ним и повторяя каждое его движение, Дима чувствовал себя тоже странно, будто сам каким-то образом стал майором и не понимал, как это могло произойти. В новом звании тот выглядел еще ухоженнее и картиннее.
А между тем начинали подготовку к параду младшие роты. Площадка перед вестибюлем заменяла правительственную трибуну. Из старших рот на них смотрели завсегдатаи, сидевшие на лавках под кленами как знатоки. Среди них можно было увидеть Высотина. На перекрестке у беседки играл училищный оркестр. Наверное, самым непритязательным в училище был его капельмейстер, старый человек с бурым морщинистым лицом, с худой спиной и шеей, и старый капитан в кителе с почти стершимися погонами и низко сидевшей выцветшей фуражке. Он знал, что суворовцам нравилось маршировать под «Славянку», любил и догадливо улыбался, когда его просили играть этот марш. Его свободные в рукавах руки вскидывались в одно мгновение, а уже в следующее мгновение оркестр начинал играть.