Коробейники

Каштанов Арнольд Львович

Однако на этот раз их бухточка была занята. Хмурые полуголые парни затаптывали костер, сворачивали палатку вялые, раздраженные: не вышла, видимо, у них ночевка, может быть, девушки бросили их — ни одной не было видно; может быть, перессорились друг с другом. Белан заговорил с ними. Отвечали ему нехотя, мол, что, дядя, остановился, не до тебя, иди своей дорогой, а он вытащил из кучи штормовок и рюкзаков гитару, потрогал струны. Кто-то буркнул: «Не балуйтесь с инструментом, товарищ». Белан сказал: «Сейчас я вам, Ляля, спою, даже если это будет стоить мне жизни». Песня была надрывной, под цыганский романс. «Четвертые сутки пылает станица, потеет дождями донская весна, содвиньте бокалы, поручик Голицын, корнет Оболенский, налейте вина». Белан пел хорошо. Он слегка показывал голосом, что дурачится, и все же, видно, казался себе забубен­ным поручиком из, тех, которые стрелялись,

проигрывая жизнь в кар­ты, красивых и неприкаянных, он и был красив, с крупной, не по ма­ленькому его росту, лохматой головой, с тяжелым подбородком и гор­батым носом,— он любил щегольнуть иногда: «Я ведь немного еще и поляк, прошу пане». Он был сыном известного в свое время пиани­ста. Алла Александровна еще помнила афиши «Витольд Белан».

Юшков разделся, по горячему песку вошел в воду. Она оказалась ледяной. Он забредал все глубже и глубже. Песок под ногами кончился. Ступни погружались в мягкий, податливый ил, икры сводило от холода. Противоположный, островной берег, до которого с обрыва бы­ло рукой подать, отодвинулся далеко, заросли камыша и осоки оста­лись позади, а вместо них открылась чистая протока. Юшков оттолк­нулся и нырнул. Перехватило дыхание. Он открыл под водой глаза. Вода цвела, по всей ее толще колебалась, плясала зеленая, желтая, коричневая муть, сверкали пузырьки воздуха. Разгоняя озноб, отча­янно заработали руки и ноги. Юшков вдоль берега поплыл к озеру. Холод отпустил, словно бы свалилась с тела обжигающая скорлупа. Попадались под руки, обвиваясь вокруг них, рвались гибкие стебли лилий. Глаза стали зоркими. Берег уходил назад. Прямые полные стеб­ли торчали прямо из воды, желтые чашки лилий колыхались на плос­ких, как столы, сердцевидных листьях, белый обрыв нависал над голо­вой, над ним плыли в небе кроны сосен. Обострились запахи, напо­миная о детстве, когда он также плыл в болотной свежести. Устано­вился ритм, руки и ноги работали мерно, сами собой, и это было счастьем. Он плавал, пока не замерз.

Белан и Ляля лежали ничком на песке. Головы их почти прикаса­лись друг к другу. Купальники были сухие. Туристы, навьюченные рюк­заками, карабкались на обрыв, поглядывали на Лялю. Рядом с коре­настым Беланом она казалась совсем тоненькой. Юшков повалился на песок около жены. С него стекала вода. Ляля отстранилась. Разговор прервался. Белан посмотрел: «Ничего водичка?» Гости, наверно, уже приехали: Чеблаковы, Филины и Тамара. Ему все труднее становилось с друзьями. Год назад Чеблакова сделали начальником вместо Лебе­дева. Лебедев провинился не больше обычного, но директор был не в духе, а Хохлов не захотел вступиться. С Чеблаковым он ничем не ри­сковал. На освободившееся место тесть метил Юшкова, но тому опять не повезло: в самом разгаре была кампания по сокращению и место это сократили. И новая ступенька лестницы отделила друга. Теперь между ним и Юшковым был заместитель.

Этот компанейский дядька в прошлом занимал заметные посты и общался с заметными людьми, мог и любил порассказать о них, и един­ственной его целью было спокойно досидеть до пенсии. Он оказался заядлым рыбаком, это сдружило его с Хохловым, и где-нибудь на бе­регу Вилейки или Сожа, пристраиваясь около костерка с котелком ухи, Хохлов почтительно слушал рассказы о больших людях, которых сам видел только издали, из толпы. В общем, заместитель освоился в отделе быстро и устраивал всех. Лишнего он не требовал, и его люби­ли. Над прибором Юшкова он посмеивался осторожно и необидно. А Чеблаков о приборе сказал: «Время одиночек, конечно, прошло, но трудовой энтузиазм у нас ненаказуем. Это, старик, лучше, чем менять в доме полы». Валя настилала ясеневый паркет поверх старого пола, и Чеблакову осточертело жить среди разора и спать на кухне.

Сопротивляясь одури, Юшков поднялся. Белан посапывал, уткнув­шись в песок. Тень обрыва надвинулась на его лохматую голову. Ля­ля, подхватив платье, пошла к кустам. Юшков забрел в озеро, ополос­нул лицо и сел у самой воды. Было тихо. Ляля стягивала купальник и пугливо озиралась. Он пытался вспомнить, какой она представлялась ему прежде. В детстве он завидовал малоподвижным и немногослов­ным людям, в каждом из них предполагал мудрость.

У Ляли это оказалось робостью. Юшков смотрел, как она тороп­ливо натягивает платье, и думал, что в стыдливости есть своя чудес­ная тайна. Такое иногда находило на него — всюду виделась тайна. Дрожал знойный воздух над камышами. За головой Ляли на белом песке обрыва, как в искусственном археологическом срезе, торчал ог­ромный темный камень. Вода и ветер (так знал Юшков) придали ему форму человека или чудища. Может быть, это случилось очень давно, и когда-нибудь камень

служил языческим идолом. Тайна языческих страхов жила в Ляле, вот что. Как-то это вошло в сознание целиком, неделимое: Ляля одергивает на себе платье, испуганно озирается, и каменный идол — то ли человек, то ли Сашкин котенок.

Юшкову сейчас казалось, что такая жизнь — робкая, медлитель­ная, без лишних движений — единственно правильная.

Однажды у них с Кацнельсоном не ладился какой-то клапан. То­гда они считали: получится клапан — все получится. И вот ночью при­шло решение. Он думал в это время о чем-то другом и вдруг увидел перед собой внутренность клапана. Отчетливо и ярко представился глухой цилиндрический тоннель, медленное и тяжелое вращение сталь­ного шара в густом темном масле, слабые блики, мягкое просвечива­ние в полумраке, песчинка и забоина на шлифованной поверхности, застывшая капля. Картина продолжалась мгновение и исчезла. Еще ничего не прояснилось, но он уже знал, что решение существует в нем. Он замер, усилием воли не допуская в себя новые мысли и впечатле­ния, чтобы они не стерли ускользающую мысль. Осторожно, боясь спугнуть, вернулся назад, снова попал в то мгновение, в котором уви­дел клапан, и тут же вспыхнула вся цепочка ассоциаций, а с нею и ре­шение. Каким богатством это казалось, когда утром затарахтел будиль­ник! Как спешил рассказать это Кацнельсону! Тот умел смаковать удачную мысль, но тогда никак не мог понять. Морщил лоб, переспра­шивал. Юшков горячился, объясняя, запутался и неожиданно понял, что ошибся — решения-то не было. Оно пришло через несколько дней. Он помнит, как этот клапан наконец заработал, и они сидели в пустой конторке, смотрели, кончалась вторая смена, и он выкладывал прияте­лю самое заветное про Лялю, про мать, про себя, в чем и себе не при­знавался, утром стыдно было вспомнить, несколько дней потом пря­тался от Игоря. Что это, безумие было? Порча?

Ляля повесила купальник на куст, а он упал в желтую ряску у кромки берега. Чертыхнулась, вытащила и, зайдя поглубже в озеро, стала полоскать в чистой воде. Не поднимая глаз, сказала: «Буди уже его. Приехали, бросили все...» Он не удержался: «Я думал, ты оста­нешься с Сашкой».— «Могу я один раз за лето искупаться?» — «Ты купалась?» — преувеличенно удивился Юшков. Ляля бросила купаль­ник в воду, разогнулась. «Что ты хочешь от меня?» Он хотел ей ска­зать, что Белан приехал к ним из-за Тамары. Не сказал. Подошел к Белану. Веснушчатая спина и ноги в рыжих волосах стали малиновы­ми. Дотронулся до горячего плеча. «Сгоришь».

Ждали, пока Белан приходил в себя и потом плескался на мелко­водье. Вскарабкались на обрыв. Почувствовали ветер и прохладу. И снова вошли в разряженный, настоенный на хвое зной.

Белан держался рукой за сердце и страдальчески морщился. «Юра, пока мы еще не пьяные, у меня к тебе разговор... последнее де­ло — спать на солнце, совсем одурел... так вот... как тебе с Саней ра­ботается?» — «Нормально. А что?» — «Иди ко мне заместителем». Юш­ков встряхнулся. Недоверчиво спросил: «Разве ты уже начальник от­дела?» «Считай, что так. Вопрос согласован. Так что подумай. Тебе предлагаю первому». Наконец-то появилось что-то, подумал Юшков, самое время. Белан мог бы и не предлагать, не от него это зависело, предложил бы тесть. Главное, что-то наконец появилось.

Гости уже приехали. На скамейке перед домом сидели тесть и Ва­лера Филин, а Саня Чеблаков рядом с ними тыкал котенка в блюдце с мелкой плотвой. «Ну вот,— сказала теща, наблюдая за ним из окна.— Будет, куда теперь улов сплавлять». «Слишком крупная рыба,— пока­чал головой Чеблаков и самой мелкой рыбешкой, как аршином, стал измерять длину котенка.— Три штуки — и те не влезут». «Ты хвост-то не меряй! Без хвоста!» — хохотал тесть. «Тогда и плотву будем счи­тать без хвоста»,— строго сказал Чеблаков. Он мог позволить себе шуточки с начальством, потому что умел шутить необидно.

Валя вышла на крыльцо в переднике поверх шелкового платья, уперла в бока полные голые руки: «Ты Филину живот измерь. Боро­ду отпустил, теперь начал живот отпускать. Скоро меня догонит». Филин щурился и усмехался в бороду. Белан сказал: «Живот не боро­да, он ухода не требует». «Если бы,— сказал Валера.— Ему только да­вай». Все смеялись, а Белан обводил глазами сад. Искал. За вишневы­ми деревьями по тропке между садовыми участками прохаживались, о чем-то толкуя, Тамара и Наташа. Тамара вытащила из сумочки сига­реты, протянула подруге. Валя насмешливо посмотрела: «Филин, чего жена от тебя сбежала?» «Им твои глупые разговоры неинтересны»,— сказал Чеблаков. Валя повела плечами, очевидно, изображая Наташу: «А я могу помолчать, пусть они поговорят».— «Им твои глупые мол­чания тоже неинтересны». Валера ухмылялся.