Коробейники
Шрифт:
Толпа в дверях универмага прижала их друг к другу. Ирина Сергеевна схватила руку Юшкова, но эта же толпа и разъединила их, растекаясь вдоль прилавков. Вначале Ирина Сергеевна оглядывалась, проверяя, не потерялся ли Юшков, а потом ей уже некогда было оглядываться. Сосредоточенная, отрешенная от всего задумчивость появилась на лице, когда она трогала вещи и ярлыки с ценами, мысленно произносила приговор то оправдательный, то обвинительный и переключала внимание на следующую вещь. Были вещи, которые отвергались с первого взгляда как недостойные размышлений; были вещи, которые заслуживали уважения, хоть она и не покупала их; были вещи сомнительные, к которым она потом возвращалась. Иногда Ирина Сергеевна совещалась с другими покупательницами, иногда у нее спрашивали совета, иногда она терпеливо ожидала, пока продавщица освободится и можно будет задать вопрос.
За отделами посуды, кухонных и прочих хозяйственных вещей шли отделы галантереи и парфюмерии, целый этаж женской одежды и обуви, белье, трикотаж, головные уборы, мужские
Они поднялись в лифте на четвертый этаж, втащили свертки в ее номер. Все в нем было отделано полированным деревом, кумачовая штора закрывала окно, слабо колыхалась. Ирина Сергеевна опустилась на кровать, скинула туфли, вздохнула и удивленно сказала: «Давно уже я столько не ходила... Неужели еще придется выйти сегодня отсюда? — Посмотрела на Юшкова, поправила прядку.— Садись, Юра...»
Он не понял ее движения, сел рядом, обнял. Она, упираясь руками в покрывало, повернула к нему голову, хотела что-то сказать и тут же увернулась от его губ. Он почувствовал сопротивление и неожиданную злость в ее голосе: «Пусти. Сейчас же пусти». Оба сели на кровати, молчали. Положение становилось глупым. «Нельзя же так,— наконец сказала Ирина Сергеевна, и неожиданными были ее злость и досада.— Ты... ты что же... ты думаешь, я в тебя влюблена?» Он молчал. Она сказала: «Видно, тебя еще жизнь не била». «Мне уйти?» — спросил он. Осеклась. Долгим движением провела ладонью по пурпурному покрывалу, разгоняя складки. «Нам же скоро в ресторан. Сейчас сколько? Семь уже есть?» «Без четверти». Он следил, как ее ладонь утюжком двигалась по складкам.
«Ты думаешь, я почему сюда приехала?.. Борзунов ведь не хотел меня брать. Жена его ревнует ко мне».— «Есть за что?» — «Ты спятил? Неужели я ему что-нибудь позволю? В нашем городишке-то!» Спохватилась — не про то говорит,— робко взглянула, не рассердился ли он. Спустила ноги с кровати. «Дурачок ты...»
В дверь постучали. Оба замерли, не шевелились, пока стук не прекратился. В половине восьмого Ирина Сергеевна, выглянув в коридор, убедилась, что он пуст, и Юшков спустился по лестнице вниз и разыскал Белана.
Тот свозил-таки Борзунова в сауну и был доволен. «И пар и погода — лучше не надо. Они там в песках, бедолаги, истосковались по нашей природе. Да я и сам чуть ли не это самое — утратив совесть, осовевши в доску. Лежишь в траве, тишина, вода у коряги плещется, облака над головой, сеном пахнет... Антонина чуть не силком вытащила нас оттуда. Он, правда, тип занудливый. Уже всю жизнь свою мне рассказал. Мы теперь лучшие друзья. Будет в гости ездить. А к спутнице своей он, точно, имеет соответствующую возрасту и положению платоническую любовь.— Белан покосился.— Замучила она тебя в универмаге? Я б на твоем месте на нее слишком много сил не тратил. Решает там все Борзунов. Она, правда, симпатичная, но симпатичных можно и поближе найти, а гостей мы с тобой должны довести до такой кондиции, чтобы больше тебе в Черепановск не ездить». Юшков следил за лифтом. Он хотел увидеть Ирину Сергеевну, когда она выйдет из лифта, обведет глазами вестибюль и заметит его. Он и увидел это — так, как хотел. Борзунов вел ее под руку, и она сказала: «До того в магазине набегалась, что, думала, подняться со стула не смогу».
Гостиничный ресторан считался лучшим в районе. Не из-за кухни, которой вообще не придавали значения, а потому, что горожане находили шикарными яркие, красные тона отделки и полумрак в зале. Маленький оркестр играл не слишком громко, и все-таки из-за него разговаривать за столиками было трудно. Начали с шампанского. Борзунов скоро захмелел. Он и Белан рассказывали анекдоты, наваливаясь на стол, чтобы слышала вся компания. Белан, казалось, развлекал гостей не по долгу, а потому что сам получал удовольствие от вечера, потому что ему нравилось тут и он нравился себе, и это и было в нем хорошо. Усталость Ирины Сергеевны куда только девалась. В рискованных местах она говорила: «Ну вас! Вы просто невозможны!» Борзунов тотчас же сжимал ее руку: «Извини, Ириша». Она не следила, как дома, за его тарелкой: «Это тебе можно» — или: «Это тебе нельзя»,— а позволяла
Танцуя, она время от времени сжимала его руку. Он понимал и видел все. Понимал, как трудно ей делить внимание между ним и Борзуновым, дозировать свои взгляды и улыбки так, чтобы не вышло ни больше и ни меньше, чтобы Борзунов не получил бы права на надежду, но и не был бы обижен, чтобы не выглядеть ни слишком польщенной и счастливой, но и не слишком скучающей и неблагодарной. Понимал, что ей для самоуважения необходимо верить в его, Юшкова, чувства, потому что иначе превратится в муку этот, может быть, самый радостный за многие годы вечер. Он знал по себе, как нелегко сохранить эту способность радоваться. Поскольку сам он радоваться почти не умел, ничто не вызывало у него большего сочувствия, чем мужество этого рода, даже если оно и держалось на самообмане и позе, даже если оно и не мужеством было, а чем-то другим, о чем не хотелось догадываться. Поддерживая ее игру, он сказал: «Давай уйдем отсюда» — и она повела взглядом в сторону их столика: мол, хорошо бы, но как?..
Потом она танцевала с Борзуновым. Потом отказывалась танцевать, жаловалась, что очень устала. Борзунову показалось, что Юшков обойден его вниманием и обижен, и он, сгибаясь над столом, лил в бокалы водку и кричал, перекрывая оркестр: «Михалыч, давай с тобой!» «Э-э, без меня?!» — кричал Белан, а Борзунов отмахивался: «Без тебя! Я вот с Михалычем...» «Не выйдет без меня!» Ирина Сергеевна смеялась: разошлись мужики. Ресторан закрывался, Белан уговаривал еще куда-то ехать, что-то обещал Борзунову: «...сейчас возьмем такси и вчетвером... гитара... ну что мы, только раздразнились здесь... в дороге отоспитесь...» Борзунов размахивал руками и порывался кого-нибудь обнять, хотел бежать за такси, это уже было в вестибюле, и зеленые огоньки свободных машин горели совсем рядом за стеклянной стеной. Но тут Ирина Сергеевна заявила, что идет спать, и потянула Борзунова за рукав к лифту. Юшков знал заранее, что никуда они не поедут и так все и кончится. Они с Беланом тоже поднялись в лифте, проводили гостей в номера, попрощались, и Белан сказал: «Ну, Юра, теперь ты можешь забыть про Черепановск. Весь Союз оставят без стали, а тебя обеспечат».
В середине следующего дня Борзунов и Ирина Сергеевна улетели в Москву, так и не повидавшись с Юшковым.
Вечером Юшков и Ляля пошли смотреть свое будущее жилье. В кооперативе неподалеку умерла одинокая женщина, освободилась однокомнатная квартира, и Лялина мать устроила так, что квартира досталась им. Ляля позвала с собой и Аллу Александровну.
Дом был панельный, пятиэтажный, как и все вокруг. У подъезда сидели бабки, проводили их взглядами. Бабки знали, что это идут смотреть квартиру умершей соседки. Женщина, у которой по должности хранились ключи, открыла дверь на пятом этаже. В пустой чистой комнате стояли две табуретки, оставленные наследниками за ненадобностью, да торчал у подоконника наконечник телевизионной антенны. Тот, кто вынес вещи, видимо, прибрал всюду и вымыл полы, квартира казалась новой. И тем заметнее был каждый отпечаток чужой жизни: гвозди вместо крючков, заглушка вместо одного из кранов. Полки в стенном шкафу были устланы номерами «Автозаводца» и чистыми бланками техдокументации. Вот и все. Да две табуретки посреди комнаты, на которые, видимо, ставили гроб. «Тут ей все брат делал,— сказала женщина с ключами, заметив, что Юшков смотрит на заглушку.— Такой уж человек хороший. У нее за свет было недоплачено, так он доплатил». Алла Александровна вздыхала, говорила, как страшно, наверно, остаться вот так одной, и зачем, мол, тогда жить, и никто не вспомнит, кто-то даже порадуется, что освободилась площадь... При ней можно было жить только ее эмоциями.
Она, конечно, увлеклась: тут хорошо бы это поставить, здесь это... Спохватывалась: «Лялечка, вы не обижаетесь? Я ведь просто фантазирую. Все будет, как вы захотите...» Но стоило Ляле предложить что-нибудь, доказывала, что так будет плохо, и предлагала свое. И Ляля тотчас соглашалась.
Ужинали у тещи. Сидели все на кухне. Теща радовалась: устроила без очереди квартиру, внесла за нее деньги, договорилась о мебельном гарнитуре. Алла Александровна заметила: «Тяжело им будет отдавать такой долг». Теща смутилась: «Никто же не торопит, когда смогут, тогда отдадут, а нет, так и без них разберемся». «Конечно, они отдадут»,— сказала Алла Александровна, словно успокаивая сватью, и всем стало неловко. Она все говорила правильно, и тягостное чувство, которое возникало от ее слов, никто, кроме сына, не ставил в вину ей. Все знали, что сама она отдает последнее, тратит на сына и невестку все, что может выкроить из учительской пенсии. Теща, уже чувствуя себя виноватой, сказала: «Ну, слава богу, что хоть своя крыша есть. В очереди-то лет пять можно было прождать». «Кто-то и ждет»,— ответила Алла Александровна.