Король эльфов [сборник рассказов]

Я дам определение научной фантастике, прежде всего назвав, чем она не является. Научную фантастику нельзя определить как «рассказ (пьесу, роман), действие которого происходит в будущем», поскольку существует такой жанр, как космические приключения. Там действие происходит в будущем, но это не научная фантастика — это именно приключения, битвы и войны в космосе с участием сверхсовершенной техники. Почему же это не научная фантастика? Казалось бы, все признаки налицо, и Дорис Лессинг, например, относит такие произведения к научной фантастике. Однако в них отсутствует важнейший элемент научной фантастики: ярко выраженная новая идея. Кроме того, действие научно-фантастического рассказа или романа может происходить и в настоящем времени — в альтернативной вселенной. Итак, если отрешиться от будущего и от сверхсовершенных технологий, что, собственно, можно будет назвать научной фантастикой?

У

нас имеется вымышленный мир — это первый шаг. Общество, которого на самом деле не существует, но которое построено на основе известного нам общества; то есть известное нам общество служит отправной точкой. Общество, описанное в произведении, представляет собой результат развития нашего общества — быть может, в перпендикулярном направлении, как бывает в случае рассказа или романа об альтернативном мире. Это наш мир, смещенный мысленным усилием автора, преобразованный в нечто такое, чем он не является — или, может быть, пока еще не является. Он должен отличаться от нашего мира, по крайней мере, в каком-нибудь одном отношении, и этого довольно, чтобы начали происходить события, невозможные в нашем обществе и вообще ни в одном известном обществе современности или прошлого. Такое смещение должно опираться на логически непротиворечивую идею, то есть смещение должно быть концептуальным, а не просто затейливой причудой автора. В этом — суть научной фантастики: концептуальное смещение законов общества, благодаря которому в уме автора возникает новое общество, переносится на бумагу и уже с бумаги производит своего рода потрясение в сознании читателя — потрясение неузнавания. Читатель сознает, что живет не в том мире, о котором читает.

Далее нужно отделить научную фантастику от фэнтези. Это сделать невозможно, и, чуточку подумав, мы поймем почему. Возьмем для примера псионику, возьмем мутантов из чудесной книги Теда Старджона «Больше чем люди». Если читатель верит, что такие мутанты могут существовать, он воспримет повесть Старджона как научную фантастику. Если же он считает, что подобные мутанты невозможны и никогда не будут возможны, как волшебники или драконы, то он читает фэнтези. В фэнтези речь идет о том, что, по общему мнению, признано невозможным, а в научной фантастике — о том, что, по общему мнению, считается возможным при определенных условиях. По сути, здесь речь идет о суждении, поскольку вопрос о том, что возможно и что невозможно, не имеет объективного ответа. Все зависит от субъективной точки зрения автора и читателя.

Попробуем теперь определить, что такое хорошая научная фантастика. Концептуальное смещение, а иными словами, новая идея должна быть действительно новой (или свежей вариацией старой идеи). Она должна бросать вызов интеллекту читателя, пробуждать в его сознании мысль о возможностях, о которых он раньше даже не задумывался. Таким образом, «хорошая научная фантастика» — оценочный термин, необъективный по своей сути, и все же я считаю, что хорошая научная фантастика объективно существует.

На мой взгляд, лучше всего это сформулировал доктор Уиллис Макнелли из Калифорнийского университета в Фуллертоне. Он сказал, что истинный герой научно-фантастического рассказа или романа — не персонаж, а идея. В хорошей научной фантастике эта идея нова, она пробуждает мысль, а главное, вызывает в сознании читателя цепную реакцию связанных с данной идеей размышлений — так сказать, разблокирует разум читателя, и он начинает творить подобно писателю. Таким образом, научная фантастика, в отличие от большей части мейнстрима, будит в читателе творческое начало.

Мы (я в данном случае говорю о себе как о читателе) читаем научную фантастику, потому что нам нравится ощущать эту цепную реакцию идей, порожденную прочитанным. А потому лучшая научная фантастика — это, в конечном итоге, сотрудничество автора с читателем, когда оба участвуют в творческом процессе и получают от этого удовольствие. Радость — главная составная часть научной фантастики. Радость открытия нового.

(Из письма) 14 мая 1981 г.

Когда мне предложили написать предисловие к этой книге, я отказался. Это никак не связано с моим отношением к творчеству Филипа Дика. Дело в другом: я уже высказал все, что мог, на эту тему. Тогда мне напомнили, что говорил я все это в разных местах. Даже если мне нечего добавить, все же, заново изложив здесь свои взгляды, я сделаю доброе дело для читателей — вряд ли кто-нибудь из них читал или слышал все, сказанное мною прежде.

Я подумал, просмотрел кое-что из написанного. Что имеет смысл повторить, что имеет смысл добавить? Я встречался с Филом несколько раз, в Калифорнии и во Франции, и так получилось, что мы написали в соавторстве книгу. Во время совместной работы мы переписывались и часто разговаривали по телефону. Фил мне нравился, я восхищался его книгами. Его чувство юмора проявлялось главным образом в телефонных разговорах. Помню, однажды зашла речь о полученных им как раз в то время процентах с продаж его книг. Фил сказал: «Я получил столько-то сотен во Франции, столько-то в Германии, столько-то в Испании… Хе-хе, звучит прямо как ария с перечислением из „Дон Жуана“!»

Я уже говорил раньше о его юморе, о том, как он играл с общепринятым представлением о реальности. Я даже придумывал какие-то обобщения насчет его характера. Но к чему перефразировать, если у меня в кои-то веки есть вполне законный повод процитировать самого себя?

«Его персонажи — часто жертвы, пленники, люди, которыми манипулируют. Трудно сказать, станет ли благодаря им в мире меньше зла. Но по крайней мере, они стараются. Как правило, бита достается им в руки к концу девятого иннинга, при равном счете пробежек по базам, двух игроках в ауте, двух страйках и трех болах, причем игру того и гляди отменят из-за дождя. Но что есть дождь? И что есть стадион?

Миры, в которых странствуют персонажи Филипа Дика, в любую минуту могут быть аннулированы или незаметно отредактированы. Реальность не более надежна, чем посулы политика. Идет ли речь о наркотике, о петле времени, о невиданной машине или об инопланетном существе, результат один: Реальность с большой буквы становится столь же относительной, как сухость мартини в моем или в вашем стакане. И все же бой не стихает, борьба продолжается. Против чего? В конечном итоге — против власти, начальства, тиранов и тронов, часто принимающих образ огромной массы людей, которые и сами являются пленниками, жертвами манипуляции.

Казалось бы, перед нами мрачная и серьезная литература. Ничуть не бывало! Вычеркните слово „мрачная“, поставьте запятую и добавьте следующие слова: но писательское мастерство Филипа Дика проявляется прежде всего в интонации его книг. Для его чувства юмора мне трудно найти подходящее определение. Ехидство, фарс, гротеск, сатира, ирония… Творчество Фила не вмещается ни в одну из этих категорий, хотя примеры для каждой из них можно найти без особого труда. Его персонажи с размаху шлепаются на пол в самые патетические моменты, а посреди комической сцены может вдруг прозвучать нота щемящей иронии. Успешно срежиссировать подобный спектакль — редкое и ценное достижение».

Я сказал все это в статье «Филип К. Дик: электропастух» (под редакцией Брюса Гиллеспи, «Nostrilia Press», 1975). Того же мнения держусь и сейчас.

Приятно видеть, что и читатели, и критики наконец-то начинают уделять Филу заслуженное внимание. Жаль только, что случилось это поздно. Во времена нашего с ним знакомства он постоянно сидел без денег — уже не начинающий автор, а все никак не мог свести концы с концами. Меня очень радовало, что в последний год жизни Фил не испытывал нужды в деньгах и даже достиг определенного достатка. Когда мы с ним в последний раз виделись, он казался сравнительно спокойным и довольным жизнью. Тогда шли съемки фильма «Бегущий по лезвию». Мы вместе пообедали и потом целый вечер болтали, шутили и вспоминали.

Много говорят о том, что под конец он склонялся к мистицизму. Я не знаю точно, во что Фил верил — отчасти потому, что его воззрения постоянно менялись, а отчасти потому, что трудно было отличить, когда он говорит серьезно, а когда валяет дурака. По моему впечатлению, он играл с теологией, как другие решают шахматные задачи. Ему нравилось задавать классический вопрос научной фантастики: «Что, если?» — по отношению к религиозным и философским понятиям. Очевидно, это придавало особую глубину его книгам. Куда привели бы такие раздумья лет через десять? Мы уже никогда не узнаем…

Насколько я помню, Фила, как и Джеймса Блиша, зачаровывала проблема зла в сопоставлении с прекрасным утраченным прошлым. Я уверен, Фил позволил бы мне процитировать последнее письмо, Которое я от него получил (датировано 10 апреля 1981 года):

«С промежутком в пятнадцать минут мне предложили для ознакомления две вещи: во-первых, книгу „Ветер в ивах“, которую я раньше не читал… Едва я успел ее пролистать, некто показал мне фотографию на развороте свежего номера журнала „Тайм“, о попытке убить президента. Вот раненые, вот сотрудник секретной службы с автоматом „узи“ наперевес, вот все бросаются на убийцу… Мой мозг пытался соотнести „Ветер в ивах“ с этой фотографией — и не мог. И никогда не сможет. Я принес книгу Грэма домой и сел читать, пока шли попытки запустить „Колумбию“ — как ты знаешь, безуспешные. Сегодня, проснувшись, я вообще был не в состоянии думать. Не было даже тех причудливых мыслей, какие приходят при пробуждении. Просто пустота, словно компьютеры у меня в мозгу утратили связь друг с другом, как на мысе Канаверал. Трудно поверить, что сцена покушения на президента и „Ветер в ивах“ существуют в одной и той же вселенной. Наверняка одна из них нереальна. Мистер Жаб, плывущий в лодочке вниз по реке, и человек с автоматом… Бесполезно, одно с другим не стыкуется. А что делать — приходится как-то жить».