Король гор. Человек со сломанным ухом

Абу Эдмон

— Спокойной ночи, сударь. Не трудитесь продолжать. Стоило нам появиться в этой благословенной стране, как нас тут же начали обворовывать. Пирейский таможенник нас обокрал, кучер, который вез нас в Афины, тоже обокрал, хозяин гостиницы нас обокрал, нанятый слуга, который вам не друг, передал нас в руки воров, встретивший нас почтенный монах получил часть награбленного, ну а те, что взялись нас охранять и теперь спят рядом с нами, они ведь тоже воры. Вы, сударь, единственный честный человек из всех, кого мы встретили в Греции, и вы даете лучшие в мире советы, но тем не менее я говорю вам: спокойной ночи, сударь, спокойной ночи.

— Ради Бога, сударыня!.. Я не собираюсь оправдываться. Думайте обо мне, что хотите. Позвольте только объяснить вам, как вы вызволите свои деньги.

— Ну и как, позвольте спросить, я их вызволю, если вся жандармерия королевства не способна вызволить нас самих? Разве Хаджи-Ставрос уже не Король гор? Разве он забыл, где находятся тайные тропы? Разве овраги, кусты и скалы перестали быть его сообщниками и хранителями краденого? Спокойной ночи, сударь. Я высоко ценю ваше рвение и сообщу бандитам, что вы выполнили их поручение. А теперь я вам в последний раз говорю: спокойной ночи!

Добрая дама оттолкнула меня и визгливо крикнула «Доброй ночи!», а я, испугавшись, что она перебудит всю стражу, позорно сбежал в свою палатку. Что за день, сударь! Я перебрал в голове все несчастья и приключения, свалившиеся

на меня после того, как я покинул Афины и отправился на поиски Boryana variabilis. Встреча с англичанками, прекрасные глаза Мэри-Энн, бандитские ружья, собаки, блохи, Хаджи-Ставрос, пятнадцать тысяч франков выкупа, угроза лишить меня жизни, шабаш по поводу Вознесения, свист пуль над моим ухом, пьяная рожа Василия, а в конце, как вишенка на торте, несправедливые слова миссис Саймонс! Недоставало только, чтобы после стольких испытаний меня самого объявили вором! Даже успокоительный сон не пришел мне на помощь в эту тяжелую минуту. Я был так сильно возбужден, что на сон не хватало сил. Рассвет застал меня за горькими размышлениями. Я вяло следил за солнцем, начавшим свой путь по небосклону. Вскоре ночная тишина сменилась какими-то неясными звуками. Я никак не мог набраться духу и взглянуть на часы или оглядеться. Усталость и отчаяние притупили все мои чувства. Если бы сейчас меня попытались сбросить с горы, я бы даже не стал тянуть руки, чтобы за что-нибудь ухватиться. В таком состоянии расстройства чувств меня посетили то ли видения, то ли галлюцинации. В тот момент я и не спал, и не бодрствовал, и глаза у меня были то ли полуоткрыты, то ли полузакрыты. Мне вдруг показалось, что меня заживо похоронили, что моя палатка из черного фетра превратилась в украшенный цветами катафалк и надо мной поют отходные молитвы. Я испугался, мне захотелось громко крикнуть, но то ли слова застряли в горле, то ли мой голос заглушили голоса певчих. Я ясно различал слова песнопений на библейские сюжеты и понял, что мое погребение происходит по греческому обряду. Тогда я собрал все силы и попытался пошевелить правой рукой, но она налилась свинцом. Я протянул вперед левую руку. Она легко поддалась, наткнулась на ткань палатки, и рядом со мной что-то упало, по-видимому, это был букет. Я протер глаза, присел, вни-

мательно рассмотрел свалившиеся с неба цветы и среди множества растений углядел великолепный экземпляр Boryana variabilis. Это была она! Я трогал ее семядоли, чашечку, венчик, составленный из пяти наклонных лепестков, соединенных тычиночной спиралью, ее завязь с семенными гнездышками. Сударь, в моей руке была королева мальвовых! Но как она попала в мою могилу, и каким образом я смогу из такой глубины переправить ее в ботанический сад города Гамбурга? В тот же момент мое внимание привлекла сильная боль в правой руке. Болело так, словно в руку впились тысячи невидимых муравьев. Я левой рукой стал тереть правую руку, и постепенно она пришла в нормальное состояние. Оказалось, что моя голова в течение нескольких часов лежала на правой руке и в итоге рука затекла. Получается, что я жив, ведь боль — это одно из проявлений жизни! Тогда что означало это похоронное песнопение, неотступно звучавшее в моих ушах? Я встал и выбрался наружу. За ночь наша общая квартира совершенно не изменилась. Миссис Саймонс и Мэри-Энн крепко спали, а на крыше их палатки лежал точно такой же букет, какой я обнаружил у себя. Тут я вспомнил, что у греков есть обычай — в ночь на второе мая украшать цветами свое жилище. Значит, букеты и Boryana variabilis достались нам благодаря щедрости Короля. В этот вопрос удалось внести ясность, однако до меня по-прежнему доносились похоронные песнопения. Я поднялся по лестнице, ведущей в кабинет Короля, и передо мной открылось зрелище, поразившее меня больше, чем любое событие вчерашнего дня. Под королевской елью был воздвигнут алтарь. Монах, облаченный в невероятно красивые одежды, с огромным

достоинством проводил богослужение, а наши ночные пьянчуги, обнажив головы и застыв в смиренных позах, чудесным образом превратились в безупречных праведников. Один благочестиво целовал намалеванные на деревяшках образа, другой все время крестился, причем так старательно, словно выполнял сдельную работу, а самые усердные стучали лбами о землю и мели ее своими волосами. Юный ординарец Короля сновал между молящимися, держа в руках большой поднос, и постоянно повторял: «Не жалейте подаяний, кто жертвует церкви, тот жертвует Богу». Монеты дождем сыпались в поднос, и звон от ударов медных монет по медному подносу гармонично сочетался с голосом священника и завыванием участников молебна. При моем появлении каждый истинно верующий поприветствовал меня с добросердечной сдержанностью, характерной для времен раннего христианства. Стоявший у алтаря Хаджи-Ставрос предложил мне встать подле него. В руках у него была большая книга, и, к моему великому изумлению, он громким голосом читал псалмы. Бандит совершал богослужение! Впоследствии я узнал, что в молодости он получил младший церковный разряд, а вместе с ним — право читать вслух в церковной общине. Получи он более высокий чин, то стал бы причетником и приобрел бы право изгонять дьявола. Поверьте, сударь, я не отношусь к типу путешественников, которых удивляет все на свете. Я твердо

придерживаюсь правила nil admirari¹, но в тот момент я открыл рот и стоял в полной растерянности при виде столь странной церемонии. Глядя на этих коленопреклоненных богомольцев и вслушиваясь в их молитвы, можно было предположить, что в грехах они не замечены, разве что в незначительном идолопоклонстве. Их вера казалась искренней и глубоко выстраданной, но я-то видел их в деле и хорошо знал цену их христианских убеждений. Поэтому в моем сознании невольно возник вопрос: «Кого здесь пытаются обмануть?»

Служба завершилась после полудня. Час спустя алтарь бесследно исчез, и бандиты продолжили попойку, причем добрый старик старался от них не отставать.

Хаджи-Ставрос отвел меня в сторону и спросил, написал ли я письмо. Я пообещал ему немедленно этим заняться, и он приказал выдать мне заточенные палочки, чернила и бумагу. Я написал письма Джону Харрису, Христодулу и отцу. Я умолял Христодула походатайствовать за меня перед своим старым товарищем и объяснить ему, что я не в состоянии найти пятнадцать тысяч франков.

¹ Ничему не удивляться (лат.).

Теперь вся надежда была на отвагу и сообразительность Харриса. Этот человек был не из тех, кто бросает друга в беде. «Если кто-то и может меня спасти, — написал я ему, — то только вы. Не знаю, что вы можете предпринять, но я верю в вас всей душой, ведь вы великий безумец! Я сомневаюсь, что вы найдете где-либо пятнадцать тысяч франков. Можно было бы попросить у господина Мерине, но он никогда не дает деньги в долг. К тому же вы до такой степени американец, что вряд ли пойдете на сделку с этим господином. Сделайте все, что в ваших силах, можете поджечь греческое королевство, я на все согласен, но главное не теряйте времени. Я чувствую, что моя голова плохо держится на плечах, а разум может покинуть меня еще до окончания месяца».

Что же касается моего отца, то я не решился поведать ему, в какую я попал переделку. Какой смысл доводить до отчаяния старика, не способного хоть чем-то мне помочь? Я написал ему обычное письмо, какие всегда пишу по первым числам каждого месяца, и сообщил, что чувствую себя хорошо и надеюсь, что вся семья пребывает в добром здравии. Еще я добавил, что брожу по горам, в горах отыскал Boryana variabilis и вдобавок к ней юную англичанку, гораздо более красивую и богатую, чем пресловутая княгиня Ипсофф. Я пока не успел внушить ей любовь ко мне, поскольку обстоятельства этому не благоприятствуют, но, возможно, мне представится случай оказать ей чрезвычайно важную услугу или же показаться перед ней в неотразимом костюме дядюшки Розенталера. «Однако, кто знает, — добавил я, чувствуя, как непреодолимо накатывает на меня волна неизъяснимой печали, — не умру ли я девственником? В таком случае вы возложите обязанности по продолжению рода на Франца и Жана-Николя. Сейчас я нахожусь в цветущем возрасте, и мои силы еще не скоро иссякнут, но Греция — коварная

страна, где жизнь даже самого могучего человека ничего не стоит. Если из-за каких-нибудь непредвиденных обстоятельств по завершении всех моих трудов я буду обречен закончить здесь свои дни, так и не увидев моей любимой Германии, то знайте, мой дорогой горячо любимый отец, что в свой последний миг я буду сожалеть лишь о том, что угасаю вдали от своей семьи, и моя последняя мысль обязательно долетит до вас».

В тот момент, когда я утирал слезу, передо мной возник Хаджи-Ставрос, и мне показалось, что такое проявление слабости сильно поколебало его уважение ко мне.