Король зимы
Шрифт:
— Ненавижу, когда ты говоришь со мной таким проповедническим тоном, Дерфель. Тебе это не подходит. Но если Гвиневера не была красавицей, почему же Артур так в нее влюбился?
— Любят не только красивых, — наставительно произнес я.
— Разве я это говорила? — раздраженно перебила Игрейна. — Но ты сказал, что Гвиневера околдовала Артура в первое же мгновение, и если не красотой, то чем же?
— Всем своим существом, — туманно ответил я. — Его кровь вскипела и задымилась.
Игрейне это понравилось. Она улыбнулась.
— Значит, она все же была красивой?
— Гвиневера бросила ему вызов, —
— Включая и меня? — ревниво воскликнула моя королева.
— Увы, — тихо сказал я, — мои глаза с годами стали плохо видеть.
Она засмеялась моей ловкой увертке.
— А Гвиневера любила Артура? — допытывалась Игрейна.
— Она любила его устремленность, — сказал я. — Она любила его власть над Думнонией. Но она любила его и таким, каким он впервые явился перед ней. Он был в своих сверкающих доспехах, великий Артур, блестящий, неподражаемый военачальник, пред кем трепетали и меча которого боялись во всей Британии и Арморике.
Королева играла кистями пояса своего белого платья. Некоторое время она молчала.
— Как ты думаешь, я превратила кровь Брохваэля в дым? — вдруг спросила она.
— Превращаешь еженощно, — сказал я.
— О Дерфель, — вздохнула она, соскользнула с подоконника и подошла к двери, откуда можно было обозреть весь наш короткий коридор. — А ты когда-нибудь любил так? — неожиданно спросила она.
— Да, — признался я.
— Кто она? — мгновенно обернулась Игрейна.
— Не важно, — уклончиво ответил я.
— Нет, важно! Я требую! Это была Нимуэ?
— Нет, это не была Нимуэ, — твердо сказал я. — С Нимуэ было по-другому. Я любил ее, но не сходил с ума от желания. Я просто считал ее... — Я умолк, подыскивая подходящее слово. — Восхитительной, — смущенно проговорил я, пряча глаза, чтобы Игрейна не увидела моих слез.
Она немного подождала.
— И кого же ты любил? Линет?
— Нет! Нет!
— Тогда кого? — упорствовала она.
— Со временем появится и эта история, — сказал я. — Если доживу.
— Конечно доживешь! Мы пришлем тебе хорошей еды из Кара.
— Еды, которую мой лорд Сэнсам отберет. — Я не желал, чтобы ее добрые усилия пропадали даром. — Отберет как пищу, не подобающую простому брату.
— Тогда поехали жить в Кар! — пылко воскликнула она. — Пожалуйста!
Я улыбнулся.
— С радостью бы, леди, но, увы, я поклялся остаться тут.
— Бедный Дерфель.
Она вернулась к окну и принялась наблюдать, как копает в саду брат Маэльгвин. Вместе с ним был оставшийся в живых послушник, брат Тудвал. Второй послушник умер от лихорадки в конце зимы. Тудвал пока еще здравствовал и делил келью со святым. Святой хотел, чтобы мальчик научил его буквам, желая, вероятно, выяснить, на самом ли деле я перевожу Евангелие на язык саксов. Но парнишка, по-моему, был не очень смышлен и годился скорее для копания земли, чем для чтения. Пришло, кажется, время заиметь в Динневраке несколько настоящих ученых. Эта хилая весна снова оживила наши обычные споры о дне Пасхи, и мира у нас не будет, пока эти споры
— Сэнсам на самом деле поженил Артура и Гвиневеру? — перебила мои мрачные мысли Игрейна.
— Да, — сказал я.
— И произошло это не в настоящей большой церкви, с песнопениями, трубными звуками и дождем золотых украшений?
— Это случилось на поляне у ручья, — сказал я, — при лягушачьем кваканье и под сыплющимися за бобровой плотиной золотыми ивовыми сережками.
— А нас поженили в пиршественном зале, — усмехнулась Игрейна, — и дым до слез разъедал мне глаза. — Она пожала плечами. — И какую же историю ты придумал в оправдание?
Я покачал головой.
— Никакой.
— А на провозглашении Мордреда королем, — она пристально посмотрела на меня, — меч не воткнули, а всего лишь положили на камень? Ты уверен?
— Он просто лежал на нем. Клянусь, — я перекрестился, — клянусь кровью Христа, моя леди.
Она пожала плечами.
— Дафидд ап Груффуд переведет твою историю так, как я пожелаю, а мне хочется, чтобы меч был воткнут в камень. Мне нравится, что ты по-доброму описываешь Кунегласа.
— Он и вправду был хорошим человеком, — сказал я, помня, что Кунеглас — дед мужа Игрейны.
— А Кайнвин и на самом деле была красивой? — продолжала выспрашивать Игрейна.
Я кивнул.
— На самом деле. У нее были голубые глаза.
— Голубые глаза! — Игрейна поморщилась. Она наверняка подумала о том, что голубоглазыми чаще всего бывают саксы. — А что сталось с брошью, которую она дала тебе?
— Не помню, — соврал я.
Брошь преспокойно лежала в моей келье, надежно спрятанная от соглядатаев Сэнсама. Святой, кого Господь безусловно превознес над всеми людьми, живущими и умершими, не позволяет нам владеть даже малыми сокровищами. Все наши вещи должны быть сданы ему на хранение. Это правило незыблемо, и я сдал Сэнсаму все, включая и Хьюэлбейн. Но, да простит меня Бог, брошь Кайнвин я оставил у себя. С годами золото стерлось до гладкости, и все же, когда я по ночам вытаскиваю брошь из тайника и разглядываю ее при лунном свете, в еле заметных линиях узора мне видится лицо Кайнвин. Иногда я дерзаю дотронуться до нее губами. Каким же стал я глупым стариком! Возможно, я позже отдам брошь Игрейне, потому что, знаю, она это оценит, но пока эта капля золота для меня как царапинка солнечного света в холодном сером сумраке. Конечно, когда Игрейна прочтет эти мои слова, она узнает, что брошь не пропала, но, коли моя королева так же добра, как я думаю о ней, она позволит мне сохранить это невинное напоминание о давней греховной жизни.
— Мне не нравится Гвиневера, — сказала Игрейна.
— Значит, мне не удалось убедить тебя, — вздохнул я.
— По твоим словам, она рисуется жесткой и злобной женщиной, — сказала Игрейна.
Некоторое время я молчал, прислушиваясь к блеянию овец за окном.
— Она могла быть по-настоящему доброй, — медленно проговорил я. — Умела печального развеселить, несчастного сделать счастливым. Но у нее было отвращение ко всему привычному, обычному. В ее мире как бы не существовало калек, некрасивых или скучных вещей. Она страстно желала исключить из своей жизни все, что причиняло ей неудобства. В мире Артура, наоборот, находилось место и для уродливых, и для бедных. Он всем хотел помочь.