Королева Марго
Шрифт:
Наконец книга сгорела.
— Теперь, мадам, позовите моего брата, — произнес Карл с непререкаемой властностью.
Совершенно растерявшись, подавленная множеством противоречивых чувств, которые был не в силах осознать даже ее глубокий ум и не могла преодолеть почти сверхчеловеческая сила ее воли, королева-мать сделала шаг по направлению к Карлу, собираясь что-то сказать, но остановилась. Три чувства в ней кричали громче всех: в матери — муки совести, в королеве — ужас, в отравительнице — вновь вспыхнувшая ненависть. Последнее чувство взяло верх над всеми остальными.
— Будь он проклят! — воскликнула она, бросаясь вон из комнаты. — Он торжествует, он у цели! Да, проклят! Проклят!
— Вы слышали: моего брата, брата Генриха, — крикнул ей Карл. — Моего брата Генриха, и сию минуту! Я хочу переговорить с ним о регентстве над государством.
Почти сейчас же вслед за Екатериной в другую дверь вошел Амбруаз Парэ; он остановился на пороге и принюхался к чесночному запаху, наполнившему спальню короля.
— Кто жег мышьяк? — спросил он.
— Я, — ответил Карл.
XIII
ВЫШКА ВЕНСЕНСКОЙ КРЕПОСТИ
В это время Генрих Наваррский задумчиво прогуливался по вышке главной башни; он знал, что королевский двор живет шагах в ста от него, здесь, в Венсенском замке; проницательный взор Генриха как будто видел умирающего Карла сквозь стены замка.
Вокруг все голубело, золотилось. Потоки солнечного света широко разливались по долинам и золотили верхушки леса, гордившегося великолепием молодой листвы. Мягкое, теплое дыхание неба, казалось, пропитывало даже серые камни башни; и цветы левкоя, занесенные в ее расселины восточным ветром, раскрывали свои оранжевые венчики под теплым дуновением воздуха.
Но не зеленые долины, не золотистые древесные вершины влекли к себе пристальный взор Генриха; взгляд его переносился через пространство и, светясь огнем честолюбия, упорно обращался на тогдашнюю столицу Франции, в будущем — столицу мира.
— Вот он — Париж, — шептал король Наваррский. — Париж! В нем власть, слава, радость, торжество и счастье! В нем — Лувр, а в Лувре — трон. Что отделяет меня от столь желанного Парижа? Только одно — камни, что громоздятся здесь, у моих ног, и служат жилищем моей врагине.
В то время как Генрих переносил свой взгляд с Парижа на Венсен, он вдруг заметил слева от себя, в долине, осененной миндальными деревьями в цвету, какого-то мужчину в латах, на которых играл луч солнца, и этот «зайчик» порхал вдали при каждом движении незнакомца. Он сидел верхом на горячей лошади, держа в поводу другую лошадь, по-видимому, такую же ретивую, как и первая.
Король Наваррский стал всматриваться и увидал, что замеченный им всадник обнажил шпагу, надел на ее острие носовой платок и стал махать им, словно подавая кому-то знак. В ту же минуту с холма напротив ему ответили таким же знаком, а через несколько секунд везде кругом зареял целый хоровод из носовых платков.
Это был де Муи со своими гугенотами: узнав, что Карл при смерти, и опасаясь покушения на жизнь Генриха, они собрались, готовые и нападать, и защищать.
Генрих опять перевел взгляд на первого всадника, перегнулся через ограду вышки, прикрыл глаза ладонью и, защитив их от слепящих солнечных лучей, узнал молодого гугенота.
— Де Муи! — крикнул король Наваррский, как будто де Муи мог услыхать его.
И в радости, что окружен друзьями, Генрих снял шляпу и замахал шарфом. В ответ все белые платочки вновь замелькали с особым оживлением, говорившим о радости его друзей.
— Увы! — сказал Генрих. — Они ждут меня, а я не могу к ним присоединиться!.. Зачем я этого не сделал, когда еще была возможность!.. Теперь я опоздал.
Он жестом выразил друзьям свое отчаяние, на что де Муи ответил ему знаками, говорившими: «Буду ждать».
В это мгновение Генрих Наваррский услыхал шаги на каменной лестнице, ведущей на площадку. Он быстро отошел от парапета. Гугеноты поняли, что он поступил так не без причины. Шпаги опять спрятались в ножны, платки исчезли.
Генрих увидел в пролете лестницы запыхавшуюся от быстрого подъема женщину и с ужасом, который он всегда испытывал при ее появлении, узнал Екатерину Медичи. Сзади нее шли двое королевских стражей; они остановились на верхней ступеньке лестницы.
— Ого! — прошептал Генрих. — Что-то новое и очень важное должно было произойти, если королева-мать сама пришла за мной на вышку Венсенской крепости.
Екатерина села на каменную скамейку парапета, чтоб отдышаться. Генрих подошел к ней и с самой любезной улыбкою спросил:
— Милая матушка, уж не ко мне ли вы пришли?
— Да, — ответила Екатерина, — я хочу доказать вам в последний раз мое расположение. Наступила решительная минута: король умирает и хочет с вами говорить.
— Со мной? — спросил Генрих, затрепетав от радости.
— Да, с вами. Как я узнала, ему наговорили, будто вы не только сожалеете о потере наваррского престола, но простираете свое честолюбие и на престол французский.
— Ого! — произнес Генрих.
— Я-то знаю, что это не так, но король верит этому; и разговор, который он намерен вести с вами, имеет целью устроить вам ловушку.
— Мне?
— Да. Перед смертью Карл желает знать, чего он может опасаться и на что рассчитывать с вашей стороны. Имейте в виду: от вашего ответа на его предложения будут зависеть его последние распоряжения относительно вас, то есть ваша жизнь или ваша смерть.
— Но что он может предлагать мне?
— Откуда я знаю? Вероятно, что-нибудь немыслимое.
— А вы, матушка, не догадываетесь, что именно?
— Нет; могу только предполагать: например…
Екатерина не договорила.
— Что же?
— Поскольку король верит наговорам о ваших честолюбивых замыслах, я предполагаю, что он хочет услышать из собственных ваших уст доказательство вашего честолюбия. Представьте себе, что вас будут искушать, как, бывало, соблазняли преступников, с целью вырвать у них признание, не прибегая к пытке; представьте себе, — продолжала Екатерина, глядя в упор на Генриха, — что вам предложат управление государством, даже регентство.