Королева Марго
Шрифт:
Коконнас, все время находясь в бреду, смотрел на эти стадии выздоровления своего сожителя взглядом то тусклым, то яростным, но неизменно угрожающим.
В воспаленном мозгу пьемонтца все претворялось в ужасающую смесь больной фантазии с действительностью. По его представлению, Ла Моль был убит, убит совсем, и даже два раза. И тем не менее он видел, что призрак Ла Моля лежал в настоящей постели; потом он видел, как этот призрак вставал, затем начал ходить и, что было самое ужасное, — подходил к его кровати. Призрак, от которого Коконнас готов был убежать хоть в самый ад, подходил к нему, останавливался и глядел на него, стоя у изголовья; мало того, в чертах его лица проглядывало нежное участие и сострадание, что представлялось Коконнасу дьявольской насмешкой.
И вот в его мозгу, больном, быть может, более, чем тело, вспыхнула страстная, слепая жажда мести. Им овладела одна-единственная мысль: добыть какое-нибудь оружие и ударить им в это тело или в этот призрак Ла Моля, мучивший его так жестоко. Платье Коконнаса сначала положили на стуле, потом унесли из тех соображений, что оно выпачкано кровью и лучше было удалить его с глаз раненого; но на стуле оставили его кинжал, предполагая, что у пьемонтца не скоро явится желание им воспользоваться. Коконнас увидал кинжал; в течение трех ночей, покамест Ла Моль спал, он все пытался дотянуться до кинжала; три раза силы изменяли Коконнасу, и он терял сознание. Наконец на четвертую ночь он дотянулся до кинжала, схватил его кончиками сжатых пальцев и, застонав от боли, спрятал под подушку.
На следующий день Коконнас увидал нечто, совершенно небывалое до этих пор: призрак Ла Моля, видимо, с каждым днем все больше набирался сил, в то время как Коконнас, всецело поглощенный страшным видением, все больше тратил свои силы на хитроумный замысел, который должен был его избавить от призрака Ла Моля. И вот теперь призрак Ла Моля, обретавший все большую подвижность, задумчиво прошелся раза три по комнате, затем накинул плащ, опоясался шпагой, надел широкополую фетровую шляпу, отворил дверь и вышел.
Коконнас вздохнул свободно, решив, что наконец отделался от своего фантома. В течение двух или трех часов кровь обращалась в нем спокойнее, он чувствовал себя бодрее, чем когда-либо со времени дуэли; двухдневное отсутствие Ла Моля вернуло бы сознание пьемонтцу, а недельное — быть может, излечило бы его. К несчастью, Ла Моль вернулся через два часа.
Появление Ла Моля было ударом в сердце Коконнаса, и, хотя Ла Моль вошел не один, Коконнас даже не взглянул на его спутника.
Но спутник заслуживал того, чтоб на него взглянули.
Это был человек лет сорока, коротенький, коренастый, сильный, с черными волосами, спадавшими до самых бровей, и с черной бородой, скрывавшей, вопреки моде того времени, всю нижнюю часть лица; но вновь прибывший, видимо, не очень придерживался моды. На нем были кожаная безрукавка, вся в бурых пятнах, штаны цвета бычьей крови, колпак того же цвета, под безрукавкой — красная фуфайка, грубые кожаные башмаки, доходившие ему до икр, и широкий пояс с привешенным к нему ножом в ножнах.
Сбросив на стул коричневый плащ, в который он был завернут, странный незнакомец, присутствие которого в Лувре могло бы вызвать недоумение, без всяких церемоний подошел к кровати Коконнаса; тот, словно завороженный, не спускал глаз со стоявшего в стороне Ла Моля. Незнакомец осмотрел больного и покачал головой.
— Вы слишком долго выжидали, дворянин! — сказал он.
— Я раньше не мог выходить из дому, — ответил Ла Моль.
— Э! Так надо было послать за мной.
— Кого?
— Да, это верно! Я и забыл, где мы находимся. Я говорил с дамами, да они не стали меня слушать. Если бы выполнили мои предписания, вместо того чтоб обращаться к этому набитому дураку Амбруазу Парэ, вы бы давно уже на пару с приятелем ухаживали за дамочками или еще раз обменялись ударами шпагой, если бы пришла охота. Словом, посмотрим! Ваш приятель способен что-нибудь понимать?
— Не очень.
— Высуньте язык, дворянин.
Коконнас показал язык Ла Молю, скорчив такую страшную гримасу, что незнакомец опять покачал головой.
— Эх-эх-эх! Сводит мускулы. Нельзя терять времени. Сегодня вечером я вам пришлю питье; дадите ему выпить в три приема, час в час: в полночь, в час ночи и в два часа ночи.
— Хорошо.
— А кто будет давать ему питье?
— Я.
— Вы лично?
— Да.
— Даете слово?
— Честное слово дворянина!
— А если какой-нибудь врач вздумает стащить малую толику, чтобы исследовать и узнать, из чего оно состоит?..
— Я все вылью, до последней капли.
— Тоже честное дворянское слово?
— Клянусь вам!
— А через кого прислать вам питье?
— Через кого хотите.
— Но мой посланный…
— Что?
— Как же он к вам пройдет?
— Это предусмотрено. Он скажет, что пришел от парфюмера Рене.
— Это тот флорентиец, что живет у моста Сен-Мишель?
— Он самый. Ему дано право входа в Лувр в любое время дня и ночи.
Незнакомец усмехнулся:
— Да, это самое малое, что должна ему королева Екатерина. Решено, посланный придет от имени парфюмера Рене. Уж один-то раз мне можно воспользоваться его именем: сам он частенько занимается моим ремеслом, не имея на то законных прав.
— Значит, я могу рассчитывать на вас? — спросил Ла Моль.
— Можете.
— Что же касается оплаты…
— О! Об этом мы сговоримся с самим дворянином, когда он встанет на ноги.
— И будьте покойны: думаю, он воздаст вам сполна.
— Я тоже так думаю. Но, — прибавил он, криво усмехнувшись, — люди, имеющие дело со мной, обычно не бывают мне признательны, так что не удивлюсь, ежели и этот дворянин, встав на ноги, забудет или, вернее, не потрудится вспомнить обо мне.
— Ладно, ладно! — ответил Ла Моль, тоже улыбаясь. — В таком случае я ему освежу память.
— Ну что ж, идет! Через два часа питье будет у вас.
— До свидания.
— Как вы сказали?
— До свидания.
Незнакомец усмехнулся:
— А вот я говорю всегда — прощайте. Прощайте, господин Ла Моль! Через два часа питье будет у вас. Слышите, надо дать его в три приема: сначала в полночь, а затем через каждый час.
С этими словами он вышел, и Ла Моль остался один на один с пьемонтцем.
Коконнас слышал весь разговор, но ничего не понял: до него доносились пустые звуки слов, невнятное журчанье фраз. Из всего разговора у него в голове засело только слово: «полночь».