Королева Ортруда
Шрифт:
— У тебя, Альдонса, есть друг, не правда ли? Ведь я угадала верно?
Багряно краснея, улыбнулась Альдонса, и еле слышно шепнула: Да, есть.
— Кто же он, твой друг? — ласково спрашивала Ортруда.
— Не знаю, — сказала Альдонса.
Напряжённо знойным оставался румянец её смуглых щек. Но всё так же радостна была её улыбка. Ах, счастливы глупые!
— Как же ты этого не знаешь? — спросила Ортруда, дивясь.
И подумала вдруг: «Почему-нибудь скрывает. Глупая!» Альдонса рассказывала:
— Ко мне приезжает иногда верхом на вороном коне прекрасный сеньор. О, как он меня любит! Как любит! Как ласкает!
И почти шопотом, с трепещущею в голосе страстностью:
— Он зовёт меня своею Дульцинеею.
Ортруда багряно вспыхнула.
Как! Почему это имя? такое знакомое ей! из милых слышанное уст!
Ортруда вспомнила, что в последнее время Танкред несколько раз называл её своею Дульцинеею. А себя сравнивал с Дон-Кихотом, — особенно в тe минуты, когда развивал перед нею грандиозные планы колониальной политики.
Но почему же и эту девушку её возлюбленный зовёт сладким именем Дульцинеи, прекраснейшей из дам?
Ах, да, это потому, конечно, что и она тоже Альдонса, как героиня бессмертного Сервантесова романа, — крестьянская девица Альдонса. Какое забавное совпадение! Но что она говорит, глупая Альдонса! Какими чертами описывает его наружность!
— Он высокий и стройный, такой высокий, каких я никогда не видела. Волосы его светлы, как золото, и глаза его ласковы и сини, как небеса небес.
— Как же его зовут, твоего друга? — тоскливо спросила Ортруда.
Нахмурила брови. Альдонса робко ответила:
— Он не говорит мне своего имени.
— Отчего? — спросила Ортруда.
— Он не может ещё открыться. Надо верить ему, и ждать.
— Но неужели ты ничего не знаешь о нём? Из какой он семьи? Где живёт? Что делает?
Простодушно улыбаясь, ответила Альдонса:
— Правда, я ничего о нём не знаю.
И видно было, что она ничего не скрывает.
Ортруда говорила:
— А разве ты не спрашиваешь? Как же ты не допыталась у него? Он, может быть, бандит.
— О, нет, — с живостью возразила Альдонса, — он — знатный сеньор. Это по всему видно. Но имени своего он не говорит.
Афра сказала холодно:
— Упросили бы.
— О, зачем же! — возразила Альдонса. — Я и так ему верю, — ведь я же его люблю. Он сам скажет, когда придёт время. Сначала я приставала к нему, но он очень сердился. И теперь я даже боюсь его спрашивать.
«Какой-нибудь авантюрист!» — подумала Ортруда.
Её Танкред никогда на неё не сердился.
Афра стояла у окна, спиною к свету, хмурая. Спросила:
— А вы как думаете, кто он?
— Я думаю, — сказала Альдонса, — что он — иностранец, русский революционер, которого ищет полиция. Но скоро там будут у власти социалисты, и тогда мой милый сможет открыть своё имя.
— Вам он и теперь мог бы его открыть, — сказала Афра.
— Нет, — возразила Альдонса, — мы, женщины, так болтливы. И я могла бы проболтаться. И дошло бы до тех, от кого он скрывается.
Ортруда весело смеялась. Глупая девочка, полюбила какого-то беглеца!
Знойно-смуглое лицо Афры было строго, и гордые губы её не улыбались. Она догадалась, что возлюбленный Альдонсы — Танкред. Сердце её болело от жалости к Ортруде. Все в Пальме знают о любовных похождениях Танкреда. С кем он только не сходился! Не знает ничего только одна доверчивая Ортруда.
— Вот его подарок, — с восторгом говорила Альдонса. — Он недавно был у меня, и оставил мне это. Скоро он опять придёт.
Ортруда рассматривала золотую брошь. Что-то смутно припоминалось ей. Вспомнила. Видела на днях на столе у Танкреда футляр с брошью, такою же, как эта. Держала её в руках. Подумала тогда спокойно, что это приготовленный подарок для дочери или жены кого-нибудь из слуг Танкреда, по случаю какого-нибудь их семейного праздника. Даже и не спросила тогда, забыла, и не было интересно. А теперь в душе ревнивое подозрение, — чего раньше никогда не бывало.
Ортруда всмотрелась в брошь, сделанную медальоном, нашла глазами пружину, — открыть бы! По влюблённым и испуганным глазам Альдонсы догадалась Ортруда, что там портрет её милого. Стоит только нажать пружину, — только взглянуть, он или не он.
Вдруг она отстранила брошь. Нет, ей, королеве, неприлично так узнавать чужие тайны.
— Он ласков с тобою, Альдонса? — спросила она.
— О! — воскликнула Альдонса, — если бы вы видели, как он меня ласкает! Как он добр ко мне! Правда, иногда он меня дразнит до слёз. А потом утешит.
Глава тридцать девятая
Ортруда вернулась домой, в старый королевский замок, задумчивая и опечаленная. Хотелось ей хоть ненадолго остаться одной, — и не удалось. Хотелось спросить о чём-то принца Танкреда. Но как спросить?
Наконец она рассказала ему о своей встрече с Альдонсою Жорис. Танкред слушал её с любезною внимательностью, как всегда, — смотрел спокойно, улыбался весело, — шутил над таинственным женихом простодушной Альдонсы. Синие глаза его были так ясны, вся его высокая и стройная, хотя уже начинающая немного полнеть фигура дышала такою спокойною уверенностью, и голос его был так обычно ровен и ласков, что тёмные, ревнивые подозрения Ортруды растаяли понемногу лёгкими облачками под лживыми улыбками высокого, надменно торжествующего Дракона. И как же иначе могло быть? Кто любит, тот верит вопреки всему до конца.
В тихий час обычной послеобеденной беседы принц Танкред опять принялся развивать перед Ортрудою свои великолепные планы, свои дерзкие замыслы. Уже не первый раз он говорил с нею об этом, каждый раз с новыми подробностями, с новыми аргументами.
Влюблённая Ортруда слушала его хитропостроенные речи. Порою казалось ей, что доказательства его неотразимо-убедительны, и что мысли Танкреда совершенно совпадают с её собственными мыслями. Порою просыпалась в ней опять благоразумная осторожность конституционной государыни, и шептала ей, что рискованные предприятия, к которым так настойчиво склонял её Танкред, могут привести небольшое и несильное государство Островов к чувствите-льным поражениям и потерям, к внутренней смуте и даже к совершенной погибели. Тогда вдруг просыпалась в ней наследственная гордость, и душа её горела негодованием и стыдом при мысли о том, что её государство превратится в испанскую или итальянскую провинцию, что из её старого замка сделают музей для хранения древностей, статуй и картин, и что ей самой придётся доживать свой век в холодном, сером, шумном, буржуазном Париже, скучая по лазури волн и небес, по знойно-томительным благоуханиям, по роскошно-звёздным тьмам, по яростным блистаниям молний в её милой Пальме.