Королева в раковине
Шрифт:
Ладно, с Митой. Беда Наоми, оградившей себя от всех, что каждый считает старается унизить ее, упрекнуть в странности. Одна из женщин остановилась возле нее, и начала обвинять в высокомерии и пренебрежении одним из умнейших членов кибуца, имея в виду Шаика. Наоми молчала. Этот скандал прочно привязался к ней, и будет преследовать ее всю жизнь. Ее душевная слабость пробуждает в обществе неодолимое страстное желание обидеть ее, походя, как бы поучая, оскорбить и унизить. Она старается никого не оскорбить, никого не обидеть. Она следит издалека за членами кибуца. Навострив уши, прислушивается к хозяйственным спорам и идеологическим дискуссиям. Когда начались обсуждения социалистического характера государства для двух
Ее одинокая позиция против пытающегося ее сбить потока требует напряжения всех душевных сил, чтобы противостоять нападкам со стороны общества. Когда эта тяжесть становится невыносимой, она убегает с работы, уезжает в Хайфу или Афулу — развеяться. Один раз в две недели она нагружает корзину яйцами, овощами и фруктами, добавляя курицу или кролика, и везет все это в Тель-Авив, к любимой сестре.
— Не жалуйся, Наоми, радуйся, что спаслась от Гитлера, — Лотшин, добрая душа, знает цену своим словам, — ты здорова, значит, с тобой все в порядке. Пойми, все твои страдания в кибуце или в городе ничтожны по сравнению с тем, что переживает еврейство Европы. Там речь идет о гибели.
При каждой встрече Лотшин напоминает об ужасе ее существования перед приездом — духовную, общественную и экономическую изоляцию. И все это давало ощущение абсолютной беззащитности. Особенно, после Олимпиады 1936 года, когда не только было введено ограничение на магазины, в которых разрешалось евреям покупать, но их лишили права покупать некоторые продукты по своему выбору и желанию. Соседи рисковали жизнью ради нее. Оставляли продукты у ее дверей.
С откровенной циничностью Третий рейх наложил общий штраф на евреев в один миллиард марок на покрытие ущерба, ремонта и восстановления после погромов, чтобы облегчить положение погромщиков — налогоплательщиков-арийцев. Подбородок Лотшин дрожал, когда она вспоминала «Хрустальную ночь» с девятого на десятое ноября 1938 года. Наивные евреи наконец, очнулись от иллюзий после того, как около тысячи зданий синагог было сожжено и разрушено сбродом, который подстрекали присоединиться к громящим эти здания нацистским военизированным подразделениям. Более восьмисот еврейских магазинов и сотни еврейских жилых домов были ограблены и сожжены. Разбиты памятники и надгробья на еврейских кладбищах. Девяносто один еврей был растерзан этими бандитами и кровопийцами.
Тридцать тысяч евреев были арестованы. Большинство из них бросили в концентрационные лагеря. Освобождены из заключения были те, кто представил документы и доказательства того, что собирается покинуть границы рейха.
— Чего еще ожидали? Что еще могло произойти? — Лотшин морщит лоб, — евреи, выступавшие против этой власти, были брошены в подвалы тюрем, в концлагеря, изнасилованы, задушены, убиты. Френкели из Силезии искали пути самозащиты. После того, как у них конфисковали текстильную фабрику, и роскошные дома, они вынуждены были переехать в Берлин. Хрустальная ночь привела к всеобщему вандализму. Разлетались стекла в еврейских магазинах, товары были разграблены, евреи — хозяева магазинов были убиты или избиты до потери сознания.
Нацисты успешно ведут войну. Наоми привыкает к мысли, что пришел конец тому миру культуры и нравственности, в котором она росла и воспитывалась. Колеса безумия не остановятся из-за прекращения учебы еврейских детей, прекращения деятельности партий, еврейских объединений, запрещения пользоваться водительскими правами, запрета входить в общественные места,
Они гуляют по Тель-Авиву. На перекрестке улиц Бен-Йехуда и Алленби, у кинотеатра Муграби, продавец сосисок, выходец из Берлина, радуется, встретив землячек. Наоми с ним познакомилась раньше. Ее привлек белый колпак повара, белый фартук и белая рубаха в красную полоску. Еще он поражал большим, как барабан, брюхом. Запах горячих сосисок манил прохожих.
— Девочка, ты из Германии? Я приглашаю тебя быть моей гостьей, — и он протянул ей толстую сосиску.
Она впилась зубами в мясо и почувствовала тошноту.
— Со временем привыкнешь к их вкусу.
— Извините, в наш дом не приносили сосиски.
— Девочка, в моем доме ели сосиски в большом количестве.
Они разговорились об отчих домах, о высшем образовании, которое он получил в Германии. Теперь он встречает сестер со смешком:
— Ну, такого вы еще не видели. Профессор продает сосиски.
Он угощает их сосисками и вспоминает свое берлинское прошлое.
Каждый раз Наоми пересекает в автобусе пустынные пространства, простирающиеся от Издреельской долины до Тель-Авива, и удручающие разговоры об европейском еврействе пробуждают в ее душе национальные чувства. И поселенческая деятельность — катализатор и прелюдия к созданию государства евреев, как фундамента безопасности еврейского народа в стране Израиля, вызывает в ней преклонение. Во имя этой великой идеи она готова вынести любое невыносимое страдание.
Глава четырнадцатая
Весна 1940 года. Иерусалимский квартал Тальпиот растет и ширится. Во всяком случае, такое впечатление складывается у Наоми, после длительного отсутствия в Иерусалиме. Она проезжает мимо небольших разбросанных каменных домиков, в которых проживают многие из германских репатриантов. Несколько дней назад она вернулась на учебную ферму Рахели Янамит-Цви инструктором группы девушек, репатриировавшихся из Чехословакии. Рахель была инициатором ее перехода на учебную ферму, ибо из письма поняла, насколько велики трудности бывшей ее выпускницы в кибуце Мишмар Аэмек. Возвращение в Иерусалим улучшило ее положение. Особенное удовлетворение она испытала, поддерживая своих воспитанников, беженцев из Чехословакии, потерявших свои дома в Европе, отделенных от родных. И это помогало Наоми бороться с собственной личной трагедией.
Здесь, в Талпиот, она находит покой и интеллектуальное наслаждение в доме известного писателя Шая Агнона и его жены Эстерлайн. с. Эстерлайн — женщина симпатичная, образованная, из семьи германских евреев Марк. Она с особым теплом относится к Наоми, возвращая ей давно забытую атмосферу отчего дома. Легкая, почти неслышная, походка хозяйки дома, беседы о литературе и философии на немецком языке возвращают Наоми чувство покоя. Она преклоняется перед преданностью и проворностью, с которой та управляется в доме и ведет себя с мужем. Она правит его рассказы, написанные ужасным, неразборчивым почерком и затем печатает их на пишущей машинке.
Что касается самого Агнона, то его вовсе не интересует происходящее на учебной ферме, словно она вообще не существует. Зато он выпытывает у нее все, что касается жизни в кибуце Мишмар Аэмек. Затем усмехается:
— Что ты знаешь? Открывала ли ты хотя бы раз страницу Гемары?
Язык его подобен бритве.
Эстерлайн успокаивает ее: Агнон это Агнон, и не надо переживать из-за его колючих острот. Каждый раз, когда приходит гость, он жалуется, что ему мешают работать. Так он принимает и Наоми. В тот миг, когда она переступает порог их дома, он, выходя из кабинета на втором этаже, натыкается на нее и гневно буравит ее своим галицианским взглядом — она ведь прервала нить его мысли.