Королева Виктория

Стрэчи Литтон

Однако гнев королевы вызывали не только Тори. По мере приближения свадьбы она становилась все резче и деспотичнее. Королева Аделаида ее раздражала. Король Леопольд тоже проявлял в письмах «невежливость». «Дорогой дядя, — сказала она Альберту, — уверовал, что должен распоряжаться всем на свете. Однако, — резко добавила, — в этом нет необходимости». Даже сам Альберт был не безупречен. Увлекшись кобургскими делами, он не придавал особого значения происходящему в Англии. А в это время возникли проблемы с формированием его двора. Ему высказали мнение, что не следует окружать себя ужасными вигами. Возможно, это и справедливо, но он не понимал, что единственной альтернативой ужасным вигам были не менее ужасные тори; к тому же, было бы совершенно противоестественным, если бы его джентльмены начали голосовать против джентльменов королевы. Он пожелал назначить себе личного секретаря. Но как не ошибиться в выборе? Никто, безусловно, не мог дать лучшего совета, чем Лорд М., а Лорд М. предложил ему своего собственного личного секретаря — Джорджа Ансона, убежденного вига. Альберт пытался возразить, но безуспешно; Виктория просто объявила о назначении Ансона и дала указания Лейзен написать принцу и ознакомить его с деталями.

В следующий раз он озабочено написал

о необходимости соблюдения придворными моральной чистоты. Ученица Лорда М. сочла Альберта слишком уж строгим и в краткой англо-немецкой записке изложила свое собственное мнение. «Мне очень нравится леди А., — написала она, — только она бывает немного зла и слишком резка с окружающими, что, конечно, неправильно; я думаю, мы должны терпимее относиться к другим, хотя, конечно, если нас не наставлять на путь истинный, мы вообще можем зайти невесть куда. В этом я никогда не сомневалась. Безусловно, это всегда правильно, указать человеку его ошибки, если он их не замечает; но излишняя резкость слишком опасна».

В другом вопросе она была настойчива. Со времени того случая с леди Флорой Хастингс, судьба отвернулась от сэра Джеймса Кларка. Его некогда процветающая практика резко уменьшилась; никто больше к нему не обращался. Одна лишь королева хранила верность. Она покажет миру, сколь мало беспокоит ее общественное мнение. И она пожелала, чтобы Альберт взял «бедного Кларка» своим личным врачом. Он последовал этому совету, но время показало, что выбор был не слишком удачен.

День свадьбы был назначен, и пришла пора Альберту оторваться от семьи и сцен своего детства. С тяжелым сердцем прощался он с любимыми местами — лесами и долинами, где провел столько приятнейших часов, охотясь и собирая гербарии. В глубокой печали сидел он на прощальном банкете во дворце и слушал музыку, исполняемую государственным оркестром. Настал час прощанья. Улицы были полны народа. На короткие мгновения его взгляд порадовался бушующему морю родных немецких лиц, а слух — дружному рокоту гортанных голосов. Он остановился, чтобы сказать последнее прости своей бабушке. Это был трогательный момент. «Альберт! Альберт!» — воскликнула она, когда карета снова тронулась, и без чувств рухнула на руки сопровождающих ее слуг. В Кале его ожидал пароход, и в окружении отца и братьев он, подавленный, ступил на борт. Вскоре поводов для грусти стало еще больше. Плаванье оказалось крайне суровым; герцог быстро спустился вниз, а оба принца, по свидетельству очевидцев, лежали по обе стороны лестницы «в почти что беспомощном состоянии». В Дувре на пирсе собралась громадная толпа, и «принцу Альберту, продолжающему страдать до последнего момента, потребовались невероятные усилия, чтобы поклониться собравшимся». Чувство долга восторжествовало. Это было странное предзнаменование: настроение, с которым он ступил на английскую землю, сопутствовало всей его будущей жизни в Англии.

А между тем Виктория, все более волнуясь, пала жертвой собственного темперамента и нервозности. Ее все больше лихорадило, и наконец сэр Джеймс Кларк нашел у нее корь. Но и на этот раз диагноз сэра Джеймса оказался неверным. Вовсе не корь атаковала ее, а совсем иной недуг; ее свалили озабоченность, сожаление и сомнения. Два года она была сама себе хозяйкой — два счастливейших года своей жизни. И теперь всему приходит конец! Она попадет под чужое влияние — ей придется пообещать быть хорошей и послушной… тому, кто, быть может, начнет ей мешать, перечить — о, как это будет ужасно! И зачем только она решилась на этот опасный эксперимент? Разве ей не хватало Лорда М.? Конечно, она любит Альберта, но и власть она любит тоже. По крайней мере, одно совершенно ясно: пусть она и станет женой Альберта, но всегда будет оставаться королевой Англии. Он появился снова, в шикарном мундире, и ее сомнения растаяли, как утренний туман. 10 февраля 1840 года состоялась свадьба. Молодожены отправились в Виндзор и, разумеется, далеко не в одиночестве. Их сопровождала свита и две особые персоны — барон Стокмар и баронесса Лейзен.

III

Альберт предвидел, что жизнь в браке не будет спокойной, но он даже приблизительно не представлял себе всей тяжести и сложности ожидающих его трудностей. В политическом смысле он ничего не значил. Лорд Мельбурн был не просто премьер-министром, фактически он был личным секретарем королевы, полностью контролируя политическую жизнь монархии. Британская конституция не знала такого термина, как «муж королевы». Похоже, в государственных делах места для него не нашлось, да и сама Виктория не стремилась исправить положение. «Англичане, — сказала она принцу, когда во время обручения было предложено пожаловать ему титул пэра, — очень не любят, чтобы иностранцы вмешивались в дела их правительства, и некоторые газеты уже выразили надежду, что вы воздержитесь от такого вмешательства. Я, конечно, уверена, что все будет именно так, но если вы станете пэром, все скажут, что принц намерен заняться политикой. Я-то знаю, вы никогда этого не сделаете!» В действительности она не была настолько уверена, но хотела, чтобы Альберт учел ее точку зрения. Он, надо полагать, будет идеальным мужем, но должен понимать, что с управлением страной она и Лорд М. прекрасно справятся без его помощи.

Вскоре принц обнаружил, что столь незавидную роль ему отвели не только в политике. Даже в качестве мужа его функции были весьма ограничены. Всей частной жизнью Виктории самолично правила баронесса, и она не имела ни малейшего намерения хотя бы на йоту поступиться властью. Со времени вступления на престол ее могущество значительно возросло. Помимо тайного и огромного влияния, которое она приобрела, занимаясь частной перепиской Виктории, она стала еще и суперинтендантом королевского дома, контролировала важнейшую часть личных расходов королевы. Очень скоро принц осознал, что он не хозяин в собственном доме. Мельчайшие детали его собственной жизни и жизни его жены находились под постоянным надзором: ничего нельзя было сделать, не заручившись предварительно одобрением Лейзен. А Виктория, обожающая Лейзен с неизменной силой, не видела в этом ничего предосудительного.

Ненамного счастливее оказался принц и в своем светском окружении. Робкий молодой иностранец, неловко чувствующий себя с женщинами, невыразительный и упрямый, практически не имел никаких шансов добиться успеха в обществе. Его внешность тоже обернулась против него. Хотя в глазах Виктории он был воплощением мужской красоты, ее подданные, чьи вкусы были менее подвержены

тевтонскому влиянию, не разделяли ее мнения. Их — и особенно высокородных леди и джентльменов, естественно, видевших его чаще, — в первую очередь отталкивало в лице, фигуре и в самом поведении Альберта их неанглийскость. Он, несомненно, обладал правильными чертами лица, но было в них что-то уж очень гладкое и самодовольное. Был он высок, но несколько нескладен, и ходил слегка неуклюже. По их мнению, этот юноша скорее напоминал какого-то иностранного тенора, чем царствующую особу. В этом не было ничего хорошего, и стиль поведения, принятый принцем с момента его приезда, никак не способствовал развенчанию такого мнения. Отчасти из-за природной неловкости, отчасти из боязни неподобающей фамильярности, а отчасти из-за стремления к абсолютной точности, его манеры страдали чрезмерной официальностью, даже жесткостью. Где бы ни бывал принц, он казался окруженным плотной изгородью колкого этикета. Он никогда не появлялся в обычном обществе; никогда не гулял по улицам Лондона; во время верховых прогулок и в поездках его всегда сопровождал адъютант. Он желал оставаться неприступным, и, если ради этого пришлось бы отказаться от друзей, значит, так тому и быть. К тому же он был не слишком высокого мнения об англичанах. Насколько он мог судить, они ничем не интересовались, кроме охоты на лис и воскресных ритуалов; метались между неподобающей фривольностью и неподобающей мрачностью; когда к ним обращались по-дружески весело, изумленно таращились; и вообще не понимали зачастую ни хода его мыслей, ни его тяжеловатого немецкого юмора. Поскольку было совершенно ясно, что с этими людьми у него не может быть ничего общего, то не было и никаких причин поступаться ради них правилами этикета. В личном общении он умел быть естественным и обаятельным; Сеймур и Ансон были от него в восторге, и он отвечал им взаимностью; но они были всего лишь подчиненными — его исповедниками и исполнителями его воли. Поддержки и утешения истинной дружбы он не знал.

Впрочем, у него был друг — или, скорее, наставник. Барон, снова утвердившись в королевской резиденции, от всего сердца желал служить во благо принцу, как более двадцати лет назад служил его дяде. И хотя теперешняя ситуация во многом походила на прежнюю, отличия, тем не менее, были немалыми. Вероятно, в каждом случае трудности были в равной степени велики, но нынешние проблемы были значительно сложнее и интереснее. Юный доктор, неизвестный и незначительный, не имеющий за душой ничего, кроме собственной сообразительности и дружбы малозначимого принца, превратился в высшего поверенного королей и министров, зрелого годами, репутацией и мудростью богатейшего опыта. Он мог позволить себе относиться к Альберту с отцовской любовью и авторитетом, но, с другой стороны, Альберт не был Леопольдом. Барон прекрасно сознавал, что у Альберта отсутствуют присущие его дяде твердость и честолюбие, равно как и непреодолимое стремление к личному величию. Он был добродетелен и благонамерен, он был умен и образован, но не проявлял ни малейшего интереса к политике и не обладал даже признаками властного характера. Оставленный без присмотра, он почти наверняка превратился бы в возвышенное ничтожество, в беспомощного дилетанта-эстета, в дворцовый придаток без власти и влияния. Но его не бросили: Стокмар об этом позаботился. Ни на шаг не отходя от своего ученика, барон-невидимка неустанно толкал его вперед по тропе, протоптанной много лет назад Леопольдом. Но на этот раз конечной целью было нечто большее, чем заурядная царственность, достигнутая Леопольдом. Награда, которую Стокмар со всей его энергией и беззаветной преданностью заготовил для Альберта, была воистину огромной.

Самым сложным в этом предприятии было начало. Альберт легко приходил в уныние: стоило ли бороться ради того, чтобы сыграть роль, вызывающую у него тоску, и в которой, что совершенно ясно, никто, кроме дорогого барона, не желает его видеть? Куда проще и спокойнее пустить все на самотек. Но Стокмар не мог этого допустить. Он постоянно играл на двух струнах — чувстве долга Альберта и его личной гордости. Неужели принц забыл те благородные цели, которым должна быть посвящена его жизнь? Неужели он допустит, чтобы им самим, его женой, семьей, самим его существованием управляла баронесса Лейзен? Последний аргумент был особенно весом. Альберт не привык никому уступать, а теперь это было унизительнее, чем когда бы то ни было. Но его раздражало не только положение баронессы при дворе; существовала еще одна, и более серьезная, причина недовольства. Он прекрасно понимал, что интеллектуально превосходит жену, и все же, обнаружил он к своей крайней досаде, существуют области ее ума, над которыми он не властен. Когда, подстрекаемый бароном, он пытался заговорить с Викторией о политике, она уклонялась от темы, переходила на общие рассуждения и затем начинала говорить о чем-нибудь другом. Она относилась к нему так же, как когда-то к дяде Леопольду. Когда же наконец он запротестовал, она ответила, что ей просто лень об этом говорить, что когда она с ним, ей не хочется забивать голову столь скучным предметом, как политика. Извинение было хуже самого прегрешения: разве это он был женой, а она мужем? Выглядело почти так. Но барон утверждал — корень всех неприятностей кроется в Лейзен: именно она подстрекает королеву иметь секреты и, что еще хуже, эксплуатируя природную бесхитростность Виктории, побуждает ее (подсознательно, безусловно) объяснять свое поведение ложными причинами.

Мелкие противоречия еще более усугубляли дело. У супругов не совпадали вкусы. Альберт, воспитанный в спартанской простоте и привыкший рано вставать, считал дворцовый распорядок слишком утомительным и в пол-одиннадцатого его можно было видеть дремлющим на софе; тогда как любимым развлечением королевы были всенощные танцы, после чего она выходила на дворцовый портик и наблюдала восход солнца над собором святого Павла и башнями Вестминстера. Она любила Лондон, а он ненавидел. Только в Виндзоре он чувствовал, что может нормально дышать. Но и Виндзор имел свои недостатки: хотя днем он мог рисовать, гулять, играть на рояле, после обеда черным покрывалом опускалась скука. Ему бы хотелось пригласить известных ученых и писателей и, выслушав их мнение по различным вопросам искусства и науки, высказать свое собственное; но, к сожалению, Виктория «не обладала достаточным воображением для поддержания разговора с такими людьми». Зная, что не сможет на равных участвовать в их беседах, она настаивала на неизменности вечерних ритуалов. За традиционным обменом банальностями с представителями свиты следовали, как обычно, круглый стол и книги с гравюрами, в то время как принц играл партию за партией в шахматы со своими адъютантами.