Королева
Шрифт:
Ему не было нужды заканчивать: ничуть не хуже, чем любая женщина в ее обстоятельствах — в ожидании потустороннего жениха, имя которому — Смерть…
В ожидании…
Мы все жили в ожидании.
Ожидание никому не идет на пользу. За нервное напряжение расплачивается тело.
В конце того лета я часто страдала мигренями.
В один день болью так застлало глаза, что я потом долго не могла оправиться. После Робин уговорил меня покатать шары. Стоял пасмурный, промозглый сентябрь — в тот год золотая осень обошла Ричмонд стороной.
И как же я забыла —
Робин приветствовал мое утреннее пробуждение музыкой: под окном заиграли флейтисты, и хор мальчиков из дворцовой церкви ангельскими голосами запел:
Милая, если изменишь, другой не узнаю вовек,
Нежная, коли отступишь, с любовью прощусь навсегда.
Милая, нежная, мудрая, не отступай, будь тверда,
И я клянусь верность вовеки хранить.
Небо скорее цветами своими украсит земля,
Землю скорее усыплют холодные звезды с небес,
Воздух, земля и огонь природу изменят свою,
Нежели я изменю иль отступлюсь от тебя…
Я пригласила его в опочивальню, еще не сменив ночной убор; я знала, что ночное платье из синевато-зеленой парчи, отороченное по вороту белой лисой — подарком моего шведского ухажера, короля Эрика, — замечательно оттеняет червонное золото моих распущенных волос. Я не стеснялась моего лорда, к тому же хотела, чтоб он оценил воздействие новой смеси из лимонов и ромашки, которыми Парри начала мыть мне волосы, дабы улучшить их цвет — в последнее время они стали такие тусклые и жидкие…
Однако я была не в духе и хотела внимания.
— Я уже старуха, двадцатисемилетняя кляча, мне скоро тридцать!
— Однако, на мой взгляд. Ваше Величество еще совсем девочка. Рядом с вами я всегда буду стариком, вы настолько моложе меня…
— Бросьте меня сердить, вы отлично знаете, что старше меня всего на два месяца!
— На два месяца, мадам? На две жизни… ведь вам известно, как долго я люблю вас без всякой награды.
— Без всякой награды? А чего бы вы желали?
И так мы шутливо пререкались весь день, и постепенно он меня развеселил. Да к тому же и осыпал дарами: подарил двойную нить крупного, с горошину, жемчуга, черного и белого, веер слоновой кости двух футов в поперечнике, венецианский серебряный ларец с крошечными филигранными ящичками, аптекарскую чашку из оправленной в золото древесины падуба — от мигреней. А подарки все несли и несли: надушенные ароматами перчатки, хлыст из белейшей кости и кожи, булавки и перья, кольца и милые пустяки от дам, придворных, от всех моих домочадцев. И, поскольку день развивался столь успешно, я, так и быть, разрешила себя утешить.
Ближе к вечеру мы медленно возвращались из аллеи для катания шаров во дворец. От реки поднимался туман, тянулся тонкими пальцами, словно утопленник, тщетно пытаясь уцепиться.
И вдруг меня пронзил озноб, я вся затряслась.
— Ваше Величество, вы позволите?
Робин сорвал с плеч
— Спасибо, милорд.
Однако холод не отступал, сердце мое колотилось, поджилки дрожали, я не могла понять почему.
Но стоило войти в Большой покой, я увидела и поняла, отчего похолодело мое сердце. Со шляпой в руке, с застывшим лицом ждал управляющий Робина из Оксфордшира, тот самый Форестер. При нашем появлении он упал на колени и склонил голову.
— Говори же, говори! — Голос у Робина стал резкий и хриплый.
Слуга, поднял голову; его черные глаза, словно закрытая книга, не сообщили ничего.
— Милорд, простите, что привез вам дурные вести — пусть Господь укрепит вас и поможет выслушать то, что я скажу: ваша жена скончалась.
— Моя жена?
Он побелел как полотно.
— Упокой, Господь, ее душу! Она отошла с миром? С ней был доктор, священник, дамы?
— Увы, нет, сэр. — Лицо управляющего оставалось бесстрастным. — Трагическая случайность, милорд. Леди Эми осталась в доме одна, она оступилась на лестнице и упала. Мне грустно об этом говорить, милорд, но она сломала себе шею.
Глава 9
Я не могла на него смотреть.
День моего рождения…
День смерти Эми…
И все скажут, что это подстроил он.
Без единого слова я оставила их и убежала в свои покои.
Все мои женщины сделались серыми от страха, Мария Сидни, сестра Робина, была совершенно убита, кузены Фрэнсис Ноллис и Хансдон, все мои кавалеры онемели от ужасной вести — никто не решался произнести хоть слово. В королевских покоях я велела им оставить меня одну и закрылась в опочивальне. Упала на колени и, зарыдав, начала молиться: «Salvum me fac, domine: Спаси меня. Боже; яко дошли воды до души моея…
Вошел во глубину вод, и быстрое течение их увлекает мя…» [5] .
Я пыталась молиться за Эми: «Блаженны умершие в Боге, ибо они упокоятся от долгих трудов…»
Однако страшные, укоризненные голоса не унимались.
Кто это сделал?
Как, это случилось? Кто подстроил?
Только не он…
А если не он, то кто же?
Cui bono, как говорили римляне, кому выгодно?
Я не решалась помыслить об ответе. Только фраза возникла в голове, еле слышная, словно музыка с дальних холмов: Chi ama, crede — кто любит, верит…
5
Спаси меня, Боже… (Пс. 68, 2 — 3)
Однако как все, кто глух к музыке эльфов, чьи уши слишком, нечутки и бренны, я не могла расслышать.
И не могла верить.
У меня не было причин полагать, что он знал заранее. Но всякий, кто прожил бы мою жизнь, разучился бы верить на слово. И я больше не могла доверять.
Медленно уходили часы, моим придворным хватило ума не беспокоить меня. За окном скорбно прокричала сова. Близилась ночь, я промерзла до костей, до глубины души и знала: прежнее ушло, его не воротишь.
Наконец стук, дрожащий, боязливый, и голос Кэт Кэри: