Королева
Шрифт:
Мы разом задохнулись, когда его рука отыскала мою грудь, почтительно приняла в горсть, коснувшись соска восхитительно жесткой ладонью. Медленно он обнажил один темный кружок, другой, пока мои груди не стали как у коровницы, — мои груди, стан, все мое тело жило его прикосновениями, жаждало его власти. И, словно коровника, я шептала вслух:
— О, Робин-да-милый-Робин-о-да-а-дадаааа…
— О, мадам, нет! — Он оторвался от меня. — Что я делаю? Господи! Пусть Бог и вы, мадам, простят меня!
Я насилу обрела голос:
— Простить вас, Робин? За что?
Он опустил голову, встряхнул ею, словно оглушенный ударом.
— За
— Робин, нет! Не говорите этого… не уходите! — Я сама услышала, как жалко это прозвучало — мольбой покинутой, обреченной женщины. Запинаясь, я продолжала:
— Если кто и забылся, то не вы! Я… мы оба…
Он покачал головой:
— Единственное, что я могу сделать для Вашего Величества, это немедленно уехать. Тогда никто не скажет, что ваш шталмейстер убрал мешавшую ему жену и остается при вас в должности комнатной собачки!
Я опустила голову, ничего не видя от слез.
— Куда вы едете?
— В усадьбу в Кью. И буду ждать там.
До каких пор?
Кто знал, кто мог сказать, кто из нас посмел бы тогда спросить?
Никогда прежде нам не приходилось прощаться. Это всегда было «до завтрашнего полудня, Ваше Величество» или «я буду ждать вас после вашей аудиенции». Но сейчас он разбил мне сердце одним коротким «adieu!»…
«Повадятся печали — так идут не врозь, а валом, » [6] , — сказал один из этих писак, один из сочинителей пьесок.
6
В. Шекспир, «Гамлет», пер. Б.Пастернака.
После смерти Эми и Робинова отъезда мне, словно глупой коровнице, казалось — хуже быть не может. Но тот же борзописец, тот же бумагомаратель однажды воскликнул: «Кто может про себя сказать: „Мне хуже быть уже не может“?» [7] .
Потому что всегда есть худшее.
И оно, это худшее, надвигалось, в то время как я рыдала, и злилась, и молилась за Робина, за Эми, за себя.
О, как суетно, как эгоистично горе! Я и внимания не обратила, когда Трокмортон сообщил из Парижа, что новый французский король, муж Марии Шотландской, бедный юнец, отстающий от нее и по росту, и по годам, и по всему, кроме французской самоуверенности, страдает от боли в ухе. Все мои мысли были в Кумноре, я хотела знать одно: выяснилась ли истина?
7
В. Шекспир, «Король Лир», пер. Т. Щепкиной-Куперник.
— Началось ли дознание? Было ли разбирательство? Каков вердикт?
Никогда я так не ценила сверхъестественную деликатность Сесила, как сейчас, когда он с бесстрастным лицом произнес:
— Мадам, все идет согласно установленным предписаниям и решится в свой срок.
И со… смертью, чуть не сказала я, ибо он был для меня все равно что мертв — с утратой Робина навалились другие насущные дела, которыми я до сих пор отчаянно пренебрегала. И самым отчаянным для меня, самым насущным оказался незаживающий вопрос о замужестве
Замужество!
Я не хотела и думать о нем, но поневоле думала.
Ибо император Габсбург теперь пошел на попятную, из страха, что «английская королева выйдет за своего шталмейстера, который нарочно для этого убил свою жену!» — как смеялась на всю Европу моя милая кузина Мария. Так что теперь мне приходилось ублажать его лестью, посылать в подарок надушенные книги, осыпанные каменьями перчатки и редкие безделушки, чтобы сохранить расположение Священной Римской империи, особенно же молодого эрцгерцога Карла, единственного из трех, кто по-прежнему соглашался жениться на женщине моих лет, еретичке с погубленной репутацией, а теперь в глазах всего света еще и убийце, если не в прямом смысле слова, то, во всяком случае, в своих мыслях.
— Поостерегитесь, ваше сиятельство, — подначивали его придворные острословы (как доносили наши осведомители), — заводить любовниц или поворачиваться спиной к королеве, которую берете в жены, — а то можете не спуститься живым с лестницы!
Было больно, обидно, гадко. Но теперь терновый венец стал мне привычным убором, и каждый шип колол и больно ранил меня. Однако мне готовились новые удары, да такие, каких и в страшном сне не увидишь.
— Во Франции, говорят, юный король лечится от боли в ушах кровью невинных младенцев, — зубоскалил обожавший подобные сплетни Норфолк, — отчего лоб и лицо у него покрылись красными кровяными полосами!
Но пока весь двор потешался над этими кровавыми отметинами, из Франции спешил одетый в черное гонец со скорбным посланием:
«Моего повелителя, супруга и короля больше нет. И я, низвергнутая с вершин блаженства в горчайший из женских уделов, бездетное вдовство, решила удалиться из Франции в собственное королевство, посему смиренно прошу вашего, сестра и государыня, дозволения проследовать через ваши владения в мои.
Мария Шотландская».
Король мертв. Воспаление в ухе, писала Мария, перешло в абсцесс и разрушило мозг. Что касается моих мозгов, то при этой вести они просто сдвинулись набекрень.
Она пишет, бездетное вдовство?
А где же дитя от этого брака, обещанное шпионами Сесила?
— Хорошо уже то, что она не подтвердила своих претензий на трон Вашего Величества… — бесцеремонно рубанул старый Бедфорд и ляпнул зачем-то — ..родив сына, которого вам еще предстоит нам подарить.
Лорд-казначей Полет невесело усмехнулся:
— Однако она может, и захочет, и должна — снова выйти замуж!
И одна общая мысль: «Кого из наших врагов выберет она себе в мужья?»
— А теперь она еще желает проехать по Англии со всею папистской помпой, назло нам всем? — жаловался кузен Ноллис лорду-адмиралу Клинтону.
Вторая королева на нашем маленьком острове и католичка в придачу, заявляющая права на мое королевство, оспаривающая законность моего правления?
Этой напасти мы не ждали.
— Это все ее свекровь, итальянская ведьма, Екатерина Медичи, это не Мария! — убеждал Шрусбери, верный католическому видению Невинной Марии. И в этом была доля правды — Екатерина, старая вдовствующая королева, а ныне регентша при втором сыне, теперь вошла в зенит своего могущества и, разумеется, затмила такой пережиток прошлого царствования, как Мария.