Королевская дорога

Мальро Андре

Он задумался.

«Если всё это верно, — думал Клод, — он может жить только чем-то бесспорным, что позволяет ему восторгаться собой…»

Шелест крыльев насекомых бороздил тишину. Медленно шествовал чёрный поросёнок, словно вступал во владение онемевшей деревней.

— Вот что он примерно говорил мне: «Когда сворачивают башку, одним на это плевать, другим — нет. Я иду на риск там, где другие рисковать не хотят; у них поджилки трясутся при одной мысли, что можно со шкурой проститься. А я сдохнуть не боюсь и даже, пожалуй, был бы рад, и чем раньше это случится, тем лучше, раз я только на это и гожусь. И раз уж сдохнуть я не боюсь и мне это было бы скорее даже приятно, значит, возможно всё, ведь если дело обернется плохо, за спасением далеко ходить не надо, дальше-то револьвера никуда не уйдёшь… Кончай, и вся недолга…» А он и в самом деле

очень отважен. Ума за собой не чувствует, для городской жизни груб; вот он и компенсирует, отвага заменяет ему в какой-то мере семью… Рисковать жизнью для него своего рода наслаждение, как, впрочем, для всех нас, но ощущает он это острее, потому что ему это гораздо нужнее. И он способен шагнуть за черту риска, у него, конечно, есть склонность к злобному, примитивному, но всё-таки незаурядному величию: я рассказывал вам, как он потерял глаз… Отправиться в этот район одному, совершенно одному, — для этого требуется определённое мужество… Вы незнакомы с укусом чёрного скорпиона? Мне довелось приобщиться к раскалённым железным прутьям, так вот, скорпион гораздо болезненнее, и это ещё мягко сказано. Чтобы испытать сильное нервное потрясение, он не только пошёл посмотреть на него, но и нарочно дал себя укусить. Человек, который безоговорочно готов отречься от мира, сознательно идёт на страшные мучения, чтобы доказать себе свою силу. Во всём этом чувствуется безмерная гордыня, пускай и примитивная, однако жизнь и связанные с ней мучения придали этому в конечном счёте определённую форму… Так, чтобы выручить приятеля в нелепейшей истории, он чуть было не отдал себя на съедение муравьям (впрочем, это не так страшно, как может показаться сначала, если вспомнить его теорию револьвера).

— Вы не верите, что себя можно убить?

— Умереть ради себя, возможно, и не труднее, чем жить для себя, но я сомневаюсь… Убивать себя надо, когда ты проиграл, но именно в этот момент люди почему-то с новой силой начинают любить жизнь… Однако он в это верит, и это важно.

— А если он мёртв?

Хижины наглухо закрывались одна за другой.

— В таком случае продавали бы европейские вещи и проводник об этом знал бы, так же как и все, кто ходит в деревню менял. Я спрашивал его: ничего не продавали. Как бы то ни было, мы официально попросим у туземных вождей разрешения пройти…

Он оглянулся вокруг.

— Женщины, одни женщины… Женская деревня… вас не волнует эта атмосфера, где нет ничего мужского, и все эти женщины, и это оцепенение, такое… такое невыносимо чувственное?

— Подождите распаляться, сначала надо уехать отсюда.

Бой сложил весь багаж на одну повозку и запряг быков. Упряжки одна за другой останавливались перед салой; камни не без труда удалось спустить на раскладушке Клода. И вот наконец повозки тронулись в путь. Проводник управлял первой, Кса — второй. Клод, лежа в третьей, не столько направлял своих быков, сколько просто пускал их; Перкен верхом на лошади замыкал шествие. Лошадь Клода, которую бой отпустил на волю, медленно следовала за ними, понурив голову. Её покорность надоумила датчанина. «Разумнее будет не бросать её», — подумал он и привязал лошадь за поводья к последней повозке, прямо перед собой. В тот момент, когда они очутились на повороте дороги, за которым деревня должна была исчезнуть из поля зрения, он обернулся: кое-где изгородь упала и видны были лица женщин, глядевших на них с недоумением и любопытством.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

I

Полудикое непокорство внушало не меньшее опасение, чем лес, и таило такую же точно угрозу. В деревне менял, прогнившей подобно храмам, последние оставшиеся камбоджийцы, перепуганные насмерть, увиливали от ответов на любые вопросы относительно деревень, вождей, Грабо… (Хотя о Перкене они, похоже, что-то слышали.) Здесь и в помине не было чувственной беспечности Лаоса и Нижней Камбоджи, одна дикость с её запахом мяса. Но вот наконец в обмен на две бутылки европейского спиртного гонцы возвестили, что проход разрешён и проводник обеспечен. Оставалось узнать кем; однако с тех пор, как они стали подниматься, приближаясь к центру стиенгов, ими всё больше овладевало неодолимое беспокойство. Схватив Клода за руку, Перкен резко остановил его.

— Поглядите себе под ноги. Только не двигайтесь.

В пяти сантиметрах от его правой ноги торчали, словно зубья вил, два заострённых конца бамбука.

Перкен показывал куда-то пальцем.

— Что там ещё?

Ничего

не ответив, он только свистнул сквозь зубы и бросил вперёд свою сигарету. Описав ярко-красную кривую в потяжелевшем к концу дня зеленоватом воздухе, она упала на чёрную, как перегной, землю: рядом торчали ещё два острия.

— Что это за штуки?

— Боевые стрелы.

Клод взглянул на дожидавшегося их мои — они сменили в деревне проводника, — тот стоял, опершись на свой самострел.

— А разве он не должен был предупредить нас?

— Дело плохо…

Волоча ноги по земле, они снова двинулись в путь вслед за желтоватым силуэтом проводника, теперь Клод видел только его набедренную повязку кроваво-грязного цвета: не то животное, не то человек. Каждый раз как ноге, вместо того чтобы шаркать по земле, приходилось подниматься — из-за пней или упавших стволов, — мускулы икры напрягались в страхе, опасаясь слишком быстрого шага; напоминая Клоду об опасности, они обрекали его на жизнь слепца. Как бы он ни старался, глаза не могли сослужить ему службу, их заменяло обоняние, в нос ударяли вселяющие беспокойство горячие волны воздуха, пропитанного запахом гнили; как увидеть стрелы, если прогнившие листья заполняют тропинку? Неуверенность раба со связанными ногами… Разумом он восставал против такого осторожного продвижения, но напряжённые икры пересиливали разум.

— А как же наши быки, Перкен? Если хоть один упадёт…

— Опасность невелика: они чувствуют острые стрелы гораздо лучше нас.

Взобраться на повозки, которыми правил один только Кса? Это значило бы в случае нападения лишить себя возможности защищаться…

Они пересекли высохшее русло реки, это дало им маленькую передышку: в камнях на дне ничего не спрячешь; тем временем трое мои, стоя поблизости один над другим на глинистом откосе, глядели на них, застыв в нечеловеческом оцепенении, словно бы и не сами по себе, а будто повинуясь велению царившего вокруг безмолвия.

— Если дело обернётся плохо, за спиной у нас тоже окажутся враги.

Трое дикарей, по-прежнему не шевелясь, следили за ними взглядом, самострел был только у одного из них. На тропинке стало не так темно, деревья поредели: продвигаться вперёд следовало всё так же осторожно, но напряжение постепенно спадало.

И вот в конце тропинки показался просвет поляны.

Остановившись перед тоненькими ротанговыми лианами, протянутыми на высоте шеи, проводник отвязал их. На солнце блестели маленькие шипы, сливаясь с его лучами; Клод их не заметил. «Если дела пойдут плохо, бежать отсюда будет не так-то просто», — подумал он.

Мои заботливо поставил на место эти опасные пилы.

Через поляну — ни одной тропинки. А между тем хоть одна-то должна была быть, та самая, по которой они пришли и которая вела отсюда дальше. Несмотря на внешнее спокойствие, поляна эта, где им предстояло ночевать, казалась западнёй; половину её уже заполнил непроглядный мрак, другую заливал ярко-жёлтый свет, предшествующий сумеркам. И ни одной пальмы; Азия давала себя знать только жарой, огромными размерами каких-то деревьев с красными стволами и непроницаемостью тишины, которой стрекот мириад насекомых и порою одинокий крик неведомой птицы, опустившейся на одну из самых верхних ветвей, придавали особую торжественность и беспредельность. Она смыкалась над этими затерявшимися криками, словно стоячая вода; а там, наверху, медленно покачивалась ветка, почти невидимая в вечернем сумраке, и над всей этой растительностью без дорог и чьих-либо следов, устремлявшейся в скрытые туманом глубины, на уже помертвевшем небе чётко проступал контур гор. Подобно древоточцам в гигантских деревьях, мои вели здесь сражение тонкими смертоносными предметами; их потаённая жизнь в этой задумчивой тиши и необъяснимая осмотрительность не предвещали ничего хорошего: стоило ли прибегать к стрелам и шипам и так рьяно охранять эту поляну из-за троих мужчин без всякого конвоя, в сопровождении их же проводника?

«Видно, Грабо не желает полагаться на волю случая и делает всё возможное, чтобы оградить свою свободу», — подумал Клод; и, верно, оттого, что мысль в этих местах была не частой гостьей, Перкен сразу же уловил её, будто поймал на лету:

— Я убеждён, что он не один…

— То есть?

— Не один вождь. Или же до того одичал…

Он умолк в нерешительности. Слово, казалось, проникло в глубь этой торжествующей растительности, почти тотчас получив подтверждение у проводника, который, присев, скрёб на коленке белую коросту какой-то кожной болезни.