Королевская страсть (Цыганский барон)

Блейк Дженнифер

Внезапно рядом появился Родерик. Он схватил врача за руку и стиснул ее так, что у бедняги подогнулись колени. Голос принца звучал глухо и хрипло, чувствовалось, что его терпение на пределе:

— Самонадеянный шарлатан! Я же говорил: она не выдержит кровопускания. Посмей только пролить хоть каплю ее крови, и я выжму из тебя всю твою кровь, как крестьянин выжимает вино из бурдюка.

— У нее слишком высокий жар. Если не отворить кровь, я за последствия не отвечаю.

— А если отворить кровь, ты гарантируешь выздоровление?

— Все в руках божьих.

— А я-то думал, ты взял его роль на себя.

Доктор рывком высвободил руку и начал складывать инструменты в саквояж.

—

Так пусть это останется на вашей совести!

Взгляд Родерика потемнел.

— Так оно всегда было, — тихо ответил он. — Так будет и дальше.

Ее укрыли целой горой одеял, она чувствовала запах раскаленного камня, завернутого во фланель. Ей бережно смачивали водой пересохшие губы. Она задремывала и порой с удивлением слышала свой собственный голос, спорящий с теми, кто поднимал ее и поворачивал, менял холодный компресс у нее на лбу.

Потом наступила ночь. Она бредила, ее тело горело огнем, и вместе с ней горел весь мир. Ей казалось, что она взмывает вверх, подобно птице, подхваченной теплым потоком восходящего воздуха, и в то же время чья-то сильная рука удерживала ее на земле.

Ее ресницы отяжелели, она поднимала их медленно, с трудом. Родерик сидел у постели и сжимал ее руку своей сильной рукой. Его влажные от жарко натопленного камина волосы были взлохмачены, он рассеянно проводил по ним пальцами. В свете лампы на его щеках и подбородке золотилась заметно отросшая щетина. Веки покраснели от бессонницы, под глазами залегли глубокие черные тени.

Он поднес ее пальцы к своим губам.

— Не покидай меня, — прошептал он. — Мара, любимая, если моя любовь может тебя удержать, я не дам тебе уйти.

Мара закрыла глаза. Покой. Неподвижность. Потрескивающий огонь. Вот зашипела, угасая, выгоревшая свеча. Ее грудь поднялась и опустилась в безмолвном вздохе.

Родерик следил за ней, затаив дыхание. Через какое-то время он поднялся на ноги, осторожно опустил ее руку на постель и укрыл исхудалые пальцы пуховым одеялом. Его рука слегка дрожала, когда он отвел назад тонкие пряди черных волос, прилипшие к ее щекам. Закрыв глаза, он напряг и расслабил плечи, стараясь сбросить накопившуюся усталость. Под опущенными ресницами выступили слезы. Он вытер их и отошел от постели.

В ту же ночь наступил кризис. Жар спал. Горячка прекратилась.

Через неделю Мара полусидела в постели, подложив под спину гору подушек. Поверх ночной рубашки на ней была розовая кружевная блуза. Широкая лента розового шелка удерживала волосы, не давая им упасть на лицо. Рядом с ней на постели лежала перевернутая книга, а на тумбочке стояла выложенная изнутри серебряной бумагой коробка шоколадных конфет. В комнате было тепло, пахло цветами — фиалками, ирисами, нарциссами, тепличными розами, стоявшими в вазах на каминной полке и на столике, за которым Труди и Этторе яростно сражались в «двадцать одно». Михал лежал, растянувшись на ковре, подпирая кулаком подбородок, и пытался читать газету. Рядом лежали Жак и Жорж. Они делали вид, что дремлют, но по груди Жака ковылял щенок, а другой лизал ухо Жоржа. Неподалеку свернулись клубком родители щенков, охраняя покой второй пары своих детишек. Впервые Маре позволили принимать визитеров, и она радовалась, глядя, как непринужденно гвардейцы чувствуют себя в ее спальне.

Родерик сидел в ногах кровати. На его согнутом колене лежала мандолина, сильные пальцы, пощипывая струны, наигрывали пленительную тихую мелодию. Его взгляд не отрывался от Мары.

В этот день она выглядела прелестно. Розовое одеяние придавало ее лицу легкий оттенок румянца, она уже не казалась такой бледной и худой, как прежде, но все же в ней ощущалась болезненная, чуть ли

не потусторонняя хрупкость, очень тревожившая Родерика. К ней стал возвращаться и ее строптивый норов. Не далее как вчера, когда он стал настаивать, чтобы она выпила красного вина для восполнения потери крови, она выждала, пока он отвернется, и вылила весь бокал в цветочную вазу. Бледно-желтые нарциссы тут же увяли, но Родерик не стал спорить, подарив ей эту маленькую победу. Он так привык командовать ею ради ее же собственного блага, что даже не понимал, насколько такая властность-ее угнетает, и теперь ему доставила несказанную радость чуть заметная улыбка торжества, появившаяся на ее губах. Она была настолько предпочтительнее безучастной покорности, что он едва удержался — так ему хотелось подхватить Мару на руки и покрыть ее лицо поцелуями. Она была не готова к столь бурным проявлениям чувств. Пока еще нет. Ничего, подождет.

Мара поерзала на подушках и поморщилась. Родерик выпрямился, отложил мандолину.

— Хочешь лечь? Может, передвинуть подушки?

— Нет-нет, все в порядке, — ответила она, вытянув руку, словно стараясь его удержать.

Пистолетная пуля сломала ей ребро и застряла в нем. Рана могла бы оказаться много серьезнее, если бы пуля не отклонилась, ударившись об одну из пластин корсета. Самый большой вред ей нанесли попытки врача извлечь пулю. Отныне ей всю жизнь предстояло ходить со шрамом.

Родерик внимательно посмотрел ей в лицо и, видимо, удовлетворившись осмотром, снова откинулся на спинку кровати и взял мандолину.

Мара бросила на него взгляд из-под ресниц. Он всегда был рядом, всегда готов прийти на помощь, предложить воды, передвинуть подушку, растереть спину, сыграть какую-нибудь успокоительную мелодию. Он угадывал ее желания чуть ли не прежде, чем она сама их осознавала. Ничто его не смущало, не вызывало затруднений. О чем бы она ни попросила, он любую просьбу выполнял немедленно, понимал с почти пугающей проницательностью, что именно ей требуется, поэтому ей не приходилось тратить силы на объяснения. Так велика была его чуткость, что она доверяла ему уход за собой, предпочитая его присутствие обществу других, даже бабушки Элен.

Все это ее сильно тревожило. Мара прекрасно помнила и высоко ценила его слова, произнесенные, когда она была еще очень больна, но не собиралась всерьез на них полагаться. Родерик был наделен огромным чувством ответственности, вынуждавшим его, как она опасалась, винить себя в случившемся. Кроме того, он обладал поразительной способностью читать в сердцах мужчин и женщин. Возможно, именно эти качества заставили его произнести слова, которые не соответствовали действительности, но были, как он считал, крайне необходимы ей. Она не подозревала и не обвиняла его во лжи, просто принятый им для себя кодекс чести заставлял его всегда ставить на первое место благополучие близких. Этот кодекс был достаточно гибок, чтобы позволить ему говорить полуправду во благо ближнему. И в то же время этот кодекс, принятый им добровольно, был строг. Как только слово дано, его уже нельзя взять назад. Это пугало Мару больше всего.

«Если моя любовь может тебя удержать…» Разумеется, его любовь могла бы ее удержать, только он никогда об этом не узнает.

Мара закрыла глаза и задумалась. Через несколько минут музыка смолкла. Она почувствовала, как распрямились пружины кровати, когда Родерик поднялся на ноги, услыхала, как он отдал тихий приказ. Гвардейцы прервали свои занятия и потихоньку вышли. Она хотела их остановить, но поняла, что визит действительно утомил ее.

Однако, когда принц подошел к кровати, остановился, глядя на нее, а потом повернулся, чтобы уйти, она окликнула его: