Королевский краб

Чернов Вадим Сергеевич

— Заходите, — прогудел Базалевич.

Они зашли, а за ними — Анна Зима, одетая не менее нарядно, чем Сергей или Надя. Такой я ее никогда не видел — редкой красоты элегантная женщина, чуть прищурившись, строго смотрела на всех, кто был в это время на мостике.

— Слушаю, — с улыбкой сказал капитан, явно любуясь вошедшими.

— Желаем, — потупясь, сообщила Надя.

— Вступить по-семейному, — чуть ли не шепотом сказал совсем багровый Сергей.

Наступило молчание, которое прервала Анна. Она вышла вперед

и ласково положила широкую, лопатистую ладонь на плечо Базалевича.

— Алексей Иваныч, я у них заместо отца и матери, — ее голос дрогнул. — Очень прошу… обвенчай их по морскому обычаю. Как тогда Настю и Женю… только так, чтобы их ничто не разлучило. Ни земля, ни воздух, ни вода…

У меня, признаюсь, от просьбы Анны, от голоса, каким она ее произнесла, перехватило горло. Да, наверное, не только у меня — у всех, кто был в тот момент на мостике.

Илья Ефремович поднялся со стула и приказал вахтенному:

— Действуй, Алексей Иванович, как положено. А мы все будем при этом свидетелями. Не возражаете, молодые люди?

Базалевич подчинился, и через десять минут все было кончено. Невыносимое нервное напряжение, которое охватило нас сразу же после слов Анны, исчезло, мы заговорили, начали смеяться, шутить и поздравлять молодых людей.

Валерий Иванович с согласия капитана стал звонить начпроду:

— Алло, алло, ты что, умер? Тащи немедленно на мостик шампанское. Сколько? Сколько донесешь!

— Ну и девчонка, — восхищался, хлопая себя по тощим бедрам, Борис Петрович. — Мужа себе со дна морского вытащила. Молодец! Только скажи, чего он убегал от тебя?

— Так рыба тащила его, Борис Петрович, — продолжала смущаться Надя.

— Вы оба комсомольцы? — допытывался у молодоженов помполит и что-то записывал в свой блокнот.

Молоденькая, незамужняя экономичка была менее всех информирована о причинах падения Сереги за борт. До нее дошли лишь обрывочные слухи о том, что Сергей якобы не выдержал угрызений совести и потому решил покончить с собой. А до этого она слышала, что из-за него погиб Карпович, что он виноват в гибели старшины.

— Вам было очень больно, Сережа, и вы решили… Невыносимая была боль, да?

— Ничего, можно терпеть, Эра Митрофановна, — простодушно отвечал Сергей. — Но она ведь тянула меня за борт изо всех сил, как хорошая лошадь!

— О, какой вы совестливый юноша. И от парохода она вас тянула?

— Тянула, проклятая, а ножа у меня с собою не было.

— Какой ужас, какие муки совести! А Надя, значит, вас догнала, отогрела душу, да?

— Когда мне было ее греть? — улыбнулась Надя и пояснила: — Я зубами леску перегрызла, понятно? Грызу и думаю, если ничего у меня не получится, она нас утопит. Видно, большущая рыбина попалась на крючок.

В голове Эры Митрофановны наступило какое-то просветление:

— Вас рыба за борт стащила?

— Ну, а кто же еще? Я ведь леску к руке привязал…

— Вы комсомольцы? — продолжал допытываться Иван Иванович. — Это я к чему, молодые люди. В среду заканчивается крабовая путина, и мы во время перехода до Шикотана справим комсомольскую свадьбу. Нет возражений?

В этом разноголосом сумбуре не участвовала только Анна. Она стояла в самом дальнем углу и смотрела на Охотское море, которое искрилось и нежилось под летними лучами камчатского солнца. О чем думала Анна? Этого я не знал. Но когда я подошел к ней, то увидел, что она тихонько плачет и что-то шепчет, кусая до крови свою руку.

И я тогда подумал, как верно говорят в народе: «Не родись красивым, а родись счастливым!»

Последние дни путины

Несколько раз прогудел наш «Никитин», мощно, красиво. А потом включились динамики в каютах, на палубах, в красном уголке, во всех цехах, в мастерских, в магазине, в парикмахерской, где трудится с раннего утра над женскими прическами кучерявый Арам. И голос, словно с неба, звонкий голос завлова Валерия Ивановича четко произнес в микрофон:

— К борту подходит последний, седьмой мотобот с крабом!

Ликовал мальчишеский голос Валерия, прорывалось в нем хриплое рычание, чудилась в нем будущая значительность, что-то мужское. Я в это время взял бинокль у Самсоныча и через него разглядывал море. Оно было пустынным, будто вымерло, по крайней мере вокруг нас, в нашем квадрате. Даже недругов Сабировича — инспекторов надзора, не было видать. Наверное, у них был выходной…

Все окна на верхних палубах были открыты настежь. Развинтили иллюминаторы жители низких палуб и сумели просунуть в них головы. Мы ждали последний мотобот.

Я глянул через плечо на огромную палубу и увидел, что на стреле висит чучело козла. Над ним вчера долго трудились наши женщины. Они собрали рваные сети, грузила, наплава и сделали чучело, одели его в старую робу. Димка сидел в кабине крана, был важным, небрежно трогал рукоятки управления и перекидывал «беломорину» с одного края рта на другой.

Многолюдно было и на верхней палубе. Девчонки оделись понаряднее, но не так, как на земле. Все — в белых халатах, все — с белоснежными тюрбанами на головах.

Подошла к борту «семерка», и на нее обрушились потоки воды. Лили все, кому не лень. Из кружек, чашек, стаканов, чайников, ведер, и, наконец, Игнатьевич из шланга добавил мощную струю. Ловцов последнего мотобота обливали по старой морской традиции пресной водой. А потом раздался дружный крик:

— Козлы! Козлы!

«Семерка» развернулась и, тарахтя мотором, пошла в сторону, обогнула плавзавод. Все замерли. Это был непорядок. «Семерка» должна была закрепиться под крики «Козлы!» и подняться на банки. Но она этого не сделала.