Короля играет свита
Шрифт:
— Господа дознаватели видели тебя одним: не проспавшимся увальнем деревенским, который сам себя загубил своей алчностью, но и двух слов в свою защиту связать не может, — усмехнулся Василий Львович.
— А я видел тебя другим: раненым героем, который жизнь, честь и кошелек моей дочери спас, себя не пощадив. Алчность грабителя и убийцы — и безрассудная храбрость защитника угнетенных в одном человеке никак ужиться не могут, это уж ты мне поверь, моему опыту поверь. В то же время ты отнюдь не простодыра какой-нибудь, у тебя ум изощренный, ему бы только дать возможность расправиться — ты, небось еще и меня, старого интригана, за пояс заткнешь. Это ж надо было только додуматься: в привидение предка моего вырядиться!
— Князь в комическом ужасе покачал головой.
— То есть соображения, до поры до времени скрыть завещание, у тебя хватило бы, даже если бы ты и напился так, как живописует молва…
— Я не сам напился, — угрюмо буркнул Алексей. — Меня напоили!
— Напоили? — вскинул брови князь. — Чем, хотелось бы узнать?
— Как это — Чем? — изумился наш герой. — Вином, известное дело. Там, на дядюшкином столе, столько бутылок стояло… Некоторые с длинными горлышками, некоторые с короткими, зато пробки у них были длинные. Были бутылки прозрачные, были темного стекла. Спервоначалу я налил из одной, початой (должно, дядюшка пил, гостя своего ожидаючи), уж очень жажда меня томила, но выпить так и не успел, ну а потом начались все эти шумы да стуки, я и забыл думать, а что пили мы потом, и не упомню.
— Как это не упомнишь? — рассердился князь, и Алексей понял, что в хозяине заговорил самозабвенный собиратель редкостных напитков, о чем и упоминала княгиня.
— Уж небось не вчера родился, не мальчишка, отличаешь портвейн от малаги, лафит от люнеля, херес от бургундского, мальвазию от мартеля, пунш от портера, а бордоское от кваска таможенного!
— Бордоское? — задумчиво повторил Алексей, вспоминая дядюшкин стол. Странно, только теперь почему-то всплыло в голове: когда они с ней садились за стол, той откупоренной бутылки на месте не было. Алексею пришлось открыть новую, благо рядом лежал пробочник, совершенно такой, какой он видел на обеде в каком-то богатом доме и успел заметить, как с ним управлялся опытный лакей. Приметливость его очень пригодилась… Нет, а вот загадка, да куда делась та бутылка? А наполненный бокал? Или он вино все-таки выпил, да забыл? А бутылку сунул, к примеру, под стол, совершенно безотчетно, ведь мысли были заняты совершенно другим, вернее, другой.
“Они и сейчас бог весть чем заняты”, — сердито подумал о себе Алексей, с усилием возвращаясь к беседе с князем:
— Да, вино в той бутылке и впрямь было такое… этакого цвета, бордового. Наверное, бордоское! Бордо! А что это вы еще сказать изволили, какое вино бывает? Квасок таможенный, я не ослышался?
— Ну, я погляжу, ты и впрямь дитя малое, — необидно покачал головой князь. — Квасок таможенный — это шампанское так зовется из-за тех поборов, каким его ввоз облагается на таможне. У нас в России отчего-то одну марку предпочитают — “Вдова Клико”, однако на деле французское шампанское добрым десятком названий пощеголять может: “Помери”, “Мум”, “Моэт“ и „Шандон”, “Перрье Жуэ”, “Лансон”, “Хайдсик”, “Боллингер” и прочая, и прочая, и прочая. Англичане отчего-то все больше “Мум” пьют, а сами французы, истинные ценители, предпочитают “Перрье Жуэ”.
— Матушка Пресвятая Богородица! — с уважением пробормотал Алексей. — Как вы только в голове все это держите, сударь? Я одну только наливочку вишневую пробовал, небось и слов-то таких, какие вы сказать изволили, отроду не слыхал!
— Если честно, я тоже предпочитаю вишневочку — подтвердил князь уничижительный отзыв своей супруги. — Однако собиранием различных напитков увлекаюсь всерьез и запросто могу сказать, что в бутылках длинных обыкновенно налиты вина рейнские, с длинными же пробками — это бордоские.
Шампанское очень просто отличить от прочих даже на вид: оно всегда в больших, широкобедрых этаких бутылях, головка в серебряной либо золотой фольге. Само собой, вина можно в графинчики перелить, но я даже с завязанными глазами с одного глотка отличу “Шато д'Икем” от “Шато Лафит”, “Барсак” от “Грюо-ла-розе”, “Редерер” от “Моэта”, а “Штернберг-кабинет” от них от всех, вместе взятых. Однако что это я? — с усмешкой прервал сам себя Василий Львович. — Уселся на любимого конька и погоняю, и погоняю, а ты меня не остановишь. А между тем речь не о моих винных погребах, а о твоей судьбе идет. Вот ты дважды обмолвился: напоили-де меня, мы-де потом что-то пили, не упомню… Стало быть, ты не один в доме Талызина был?
— Не один, — чуть слышно, с превеликим трудом и не сразу выдавил из себя Алексей.
— А с кем? Воспоследовало молчание.
— Ты, брат, не дури, понял? — Голос князя построжал.
— Я ж не из пустого любопытства выспрашиваю, мне, чтоб помочь тебе, все досконально знать надобно. Был кто-то с тобой? Был. И кто же это?
Вот тут наш герой лег таки ничком. И потому, что колени заныли от долгого на них стояния, да и душа заныла. Стоило только представить, что надобно наконец кому-то поведать о ней, как тошно было на свет божий глядеть, хотя вроде бы куда уж тошнее-то? Пустить на распыл драгоценные и мучительные воспоминания казалось совершенно невозможно, однако обойтись без этого было нельзя. Иначе не заслужить полного доверия князя. А это означает — не смочь перейти дорожку отцам иезуитам, не заградить путь черной туче с длинными щупальцами, которая шепчет, шелестит, бормочет про ад, в который она норовит утянуть Отечество. Значит, надо пожертвовать и воспоминаниями о ней…
Тут пришла на ум Алексею одна страшная семейная история — не столь давняя, между прочим, пугачевских времен. Вслух, открыто об сем никогда не говорили, отголоски события вспоминались в людской да в буфетной, где-то там Алешка все это подслушал. Речь шла о первой жене отца его, и сначала Алеша никак не мог поверить, что у батюшки была еще жена, кроме покойной матушки, и даже сын был… Он потребовал к ответу тетеньку Марью Пантелеевну, и та после долгих огрызаний и умолчаний наконец нехотя рассказала племяннику, как отец его в молодых годах со всей семьей отправился в Арзамас, чтобы навестить женину родню, и был там захвачен передовыми отрядами пугачевскими, которыми командовал Илья Аристов.
Бывший приказчик, этот мстительный человек обладал довольно-таки изощренным умом, за что его и ценил Емельян Пугачев. Да и государыня считала Аристова одним из опаснейших пособников фальшивого императора Петра Федоровича. Оказавшись в плену, Сергей Уланов умудрился послать одного из своих преданных слуг (не все слепо кинулись под крыло самозваного царя, многие сохранили верность господам!) в расположение войск генерала Михельсона. В эту пору войска смыкали окружение, и Аристов не мог придумать, как из него выйти. Задуман был лихой план: Уланов выводит из окружения Аристова и самых близких ему мятежников под видом своих собственных крестьян, которых он хочет перевести из арзамасской вотчины в нижегородскую.
Взамен Аристов должен был поклясться, что ни один волосок не упадет более с головы ни одного дворянина, барина, помещика ни в Арзамасе, ни в его окрестностях. Разумеется, Уланов предполагал навести бунтовщиков прямиком на засаду, и Михельсон согласился с этим рискованным планом. Аристов вроде бы поверил Уланову, согласился с его планом (земля уже дымилась под ногами разбойников), однако в последнюю минуту, уже перед выходом отряда, выдвинул условие: семья проводника должна отправиться вместе с ними. И Уланов принужден был согласиться, потому что иначе вся тщательно задуманная операция сорвалась бы.