Короля играет свита
Шрифт:
Шаги за дверью! Алексей метнул взгляд в окно — во дворе пусто. Эка! Да как же он так оплошал, что не заметил, когда князь вошел в дом! Вот он уже по лестнице поднялся, вот-вот в кабинет войдет! И нет времени залезть снова в камин, чтобы явиться оттуда, как и подобает ветерану Крымской войны: его призрак почему-то любил являться именно из камина. Теперь единственное спасение — вон за той длинной занавесью, скрывающей окно выходящее в сад.
Алексей кинулся туда. Надо надеяться, князю не взбредет в голову поглядеть в сад. Что там любопытного, в том саду: едва подернувшиеся листвою ветки да рабатки [39] , на которые еще не высажены цветы, лишь кое-где проклюнулись одуванчики и горицветы.
39
Старинное название цветников в виде длинных полос.
Ох, господи! Нога! Ногу-то он забыл деревянную!
Алексей выскочил из-за занавеси — едва успел схватить чертову деревяшку и пришпандорить ее под согнутое колено, как дверь начала неспешно приотворяться. Метнулся обратно в свое укрытие, с ужасом думая, что совершенно не помнит, под правую или левую ногу была у него прежде пристегнута деревяшка. Ах, ну какая, к черту, разница? Кому может быть доподлинно ведомо, которую именно ногу потерял в сражении на Перекопе предок князя Каразина? Небось и само привидение, буде оно существует, позабыло сие за давностью лет.
Уповая на это, Алексей согнул в колене, сколько мог сильно, левую ногу, а под коленку пристегнул деревяшку.
Ну, теперь, главное, хранить тишину. Не сопеть, не скрипеть деревянной ногой. Вообще желательно не дышать, пока не настанет время выхода на сцену…
Неизвестно почему, Луиза Шевалье вихрем пронеслась вдруг в памяти Алексея: ночная шалунья терпеть не могла просыпаться в одной постели рядом с любовником, убегала от него еще потемну, но однажды проспала, и Алексей понял причину сей стыдливости, едва узнав свою пылкую красотку в бесцветной особе с маленькими глазками. Вся красота Луизы Шевалье была лишь произведением умелой раскраски — как и приличествует актрисе. Ох, как злилась тогда Луиза — но это потом, а сначала — то, очутившись лицом к лицу с проснувшимся Алексеем, она застыла, безгласная и ошеломленная, с вытаращенными глазками и приоткрытым ртом… совершенно так же, как застил наш герой, когда перед ним вдруг отдернулась занавеска и он вдруг очутился лицом к лицу с князем Каразиным.
Хозяин дома, держа в руках трехсвечник, доселе стоявший на каминной полке, с задумчивым видом разглядывал Алексея, скользя взором от паричка с пролысинами до деревянной культи. Он явно не верил своим глазам! И “призрак” внезапно, словно озарением неким ведомый (как и водится у них, призраков!), сообразил, почему хозяин отдернул занавесь. Она чуть-чуть, самую малость не достигала до пола. Алексей сего не приметил, ну а князь невзначай увидал чьи-то ноги: человечью и деревянную, и решился проверить, что за, чудеса завелись в его кабинете.
Матушка Пресвятая Богородица! Алексей надеялся, все произойдет иначе: князь выпьет рюмочку, другую и третью, ослабеет, задремлет в кресле, как у него, по словам Прошки, водилось, — тут-то, и явится из камина призрак достопочтенного ветерана и провещает все, что положено провещать. Князь и не поймет толком, сон то был или явь. Но внезапно оказаться пред этим трезвым, оценивающим взглядом…
К такому повороту событий Алексей был совершенно не готов. Теперь-то делать чего, а? Падать в ноги князю — повинную, мол, голову меч не сечет? Повинную — оно конечно, а дурную, вдобавок любопытную не в меру? Самое малое, что князь сделает с дурнем, подслушавшим его тайный разговор с Паленом, это… это… подумать страшно! Да еще вышеназванный дурень набрался наглости обрядиться в одежду достопамятного княжеского предка!
— Свят, свят, свят, — как-то неуверенно произнес, князь, водя туда-сюда трехсвечником, что, очевидно, должно было означать крестное знамение. — Сгинь, пропади, сила нечистая!
Родимый! Да Алексей непременно, всенепременно сгинул бы, кабы мог! Сквозь пол провалился бы либо просочился сквозь стену — да вот беда, сему отроду не научен был!
Он только и мог, что стоять, лупать глазами и мучительно размышлять, что теперь делать, как быть, — и вдруг его осенило. “Коли начал врать, так ври до конца!” — пронеслась в памяти старинная детская премудрость, и Алексей, почти теряя сознание от собственной смелости, произнес загодя, затверженные словеса — вернее, провыл невесть из каких — нутряных глубин исходящим, самым что ни на есть замогильным голосом:
— О мой несчастный потомок… Явился я сюда остеречь тебя от беды, коя подстерегает тебя. Змею пригрел ты на своей груди, бедный, бедный князь Василий. Женка твоя Авдотья (Алексей вовремя сообразил, что привидение времен Анны Иоанновны едва ли одобрило бы нынешнюю манеру переиначивать всякое имя на французский манер!) задумала сжить тебя со свету, но сначала хочет руками твоими содеять нечто, противное нашей православной вере.
— Господи помилуй, — ужаснулся князь, снова обмахиваясь шандалом.
— Неужто? Поверить не могу!
— Чистая правда, не сойти мне с этого места, ежели вру, — горячо поклялся Алексей, у которого рука тоже дернулась было осенить себя крестом, да он вовремя сообразил, что призрак — исчадие, вообще говоря, адово! — вряд ли решился бы на такое.
—Лопни мои глаза, развались утроба на тысячу частей! Она и этот латинский аббат, который совратил ее в чуждую веру и прелюбодействует с ней бесчинно, развратно под крышей Твоего дома, желают с твоей помощью воздействовать на нашего государя Александра Павловича, принудить его установить в России унию, предав нашу веру и Отечество под власть Рима. Они ждали только, чтобы графа фон дер Палена, происками вдовствующей императрицы, удалили от двора, ну а теперь, когда он отбыл из Петербурга, тебе будет вручено письмо для передачи императору.
— Письмо? — повторил князь, насторожившись. — От кого?
— То самое письмо, кое отец Губер нес покойному государю, да был графом Петром Александровичем остановлен. Тебе придется передать его государю, а он будет вынужден…
— Мне придется? Он вынужден будет? — опять повторил князь, прищурившись. — Что же, нас заставят поступать так, как угодно будет какому-то там аббатишке Флориану и иезуиту Губеру? И каким же это образом?
Алексей нервно сглотнул. Теперь предстояло самое главное — оказать про убийство Талызина. Потому что в этом вся суть — и в пропавшем из его секретера письме. А еще надо будет не забыть и поведать про некоего деревенского увальня, недоросля, которого в сей гибели обвиняют, но который в ней неповинен. Может быть, конечно, князю покажется странным, что призрак его предка вдруг начнет ходатайствовать о невиновности какого-то безвестного молодого придурка, но ведь, коли сам о себе не похлопочешь, никто не побеспокоится, обязательно, обязательно надо за себя замолвить словечко!..
Нет, с тоскою осознал Алексей, он не сможет это сделать потому, что нельзя в одну кучу мешать судьбу государства и свою жалкую, никчемную участь. Особенно в такой великий миг. Все равно как если бы солдат, уже взобравшийся на последний вражеский редут и захвативший знамя противника, вдруг бросил его и начал прилаживать отвалившуюся подметку сапога. Нет, нельзя. Невозможно! А, пропади все пропадом!
И, окончательно махнув на себя рукой, он с трудом выговорил:
— Генерал Талызин был…