Короля играет свита
Шрифт:
— Сударыня, еще шаг, и я вынужден буду убить вас, — послышался в это мгновение спокойный, неумолимый и в то же время до жути любезный голос.
Оглянулись все: лакей, кучер, она, и даже наш поверженный во прах герой ухитрился повернуть голову. И все увидели человека в черной сутане, который стоял, сжимая в руках два пистолета. Оба были направлены на госпожу Тайну.
Она медленно повернулась, и Алексея поразило, что эти удивительные глаза, которые он запомнил серыми, прозрачными, словно глубокая, чистая речная вода, сейчас превратились в какие-то темные провалы на ее лице. А впрочем, ведь кругом было темно, лишь лунный свет рассеивал эту тьму, да отсветы садовых фонарей.
— Что вам угодно? — с трудом разомкнулись ее губы — голос звучал сдавленно, прерываясь.
— Бумаги, госпожа, — ответил тот, и лишь теперь Алексей сообразил, что разговор ведется по-французски.
— Что? — Она судорожно вздохнула. — Какие бумаги?
— Письмо великого князя Александра Павловича графу фон дер Палену.
— Я впервые слышу… я ничего не понимаю, не знаю… — Она осеклась.
— Не впервые, мадам. Вы все отлично знаете и понимаете. Ведь я говорю о том самом письме, которое было похищено вами из потайного секретера генерала Талызина, убитого вами и… вашим сообщником.
Она покачнулась, вскинула руки, словно защищаясь, но тут же уронила их. Лишь на миг она потеряла самообладание. Быстрота, с которой она овладела собой под этим напряженным взглядом из-под капюшона, под тяжелыми взорами двух оружейных стволов, была сверхъестественной для любой другой женщины, но не для этой. Не для этой!
— Вы сошли с ума, достопочтенный иезуит, — промолвила она с холодноватой, оскорбительной учтивостью. — Если не ошибаюсь, я вижу перед собой пастора Губера… величайшего дантиста нашего времени, не так ли?
Учтивость ее тона мгновенно сменилась откровенной насмешливостью.
Руки чернорясника дрогнули. Дрогнули и пистолеты в этих руках, и пальцы на курках.
— О, я прекрасно помню историю чудесного, поистине волшебного исцеления императрицы — ныне, к счастью, вдовствующей — от жесточайших приступов костной ломоты в левой стороне нижней челюсти, — беспечно усмехнулась она. — Бедняжка готова была на стенку лезть, пока вы не проникли в ее покои и не исцелили Марию Федоровну… чудесным и волшебным образом, повторяю. А все чудеса и все волшебства состояли всего лишь в том, что ваш сообщник граф Кутайсов, продавшийся иезуитам с потрохами, регулярно подливал в кофе, чай, вино, воду императрицы несколько капель какого-то зелья, провоцирующего воспаление зубного нерва.
Тот же Кутайсов сообщил Павлу Петровичу — есть-де среди иезуитов некий лекарь, который способен излечить любую боль… И ввел вас во дворец. После этого будоражащее, болезнетворное снадобье императрице давать прекратили. Вы же предписывали ей какую-то безвредную водичку пополам со слабой настойкой опия. Разумеется, зубная боль не замедлила исцелиться, и воображение нашего недалекого государя было совершенно поражено вашими талантами.
Не сомневаюсь, что вы уже предчувствовали, полный и сокрушительный успех своей лукавой выдумки, уже видели себя при императоре примерно в той роли, какую некогда лекарь Элизиус Бомелий — тоже иезуит, к слову сказать! — исполнял при Иване Васильевиче Грозном. Но вам не везет, братья Игнатия Лойолы! — Теперь она откровенно смеялась. — Бомелию не удалось прибрать к рукам Ивана IV — все-таки не напрасно его прозвали Грозным! Покойный Павел оказался бы гораздо более податливым и благодатным материалом — вот потому он и сделался в одночасье покойным…
— Очень любопытно, — сказал человек в черной сутане, и в голосе его прозвучал искренний интерес. — В самом деле — очень любопытно! Однако все это к делу не относится, мадам. Меня интересуют только бумаги, украденные у Талызина, и прежде всего — письмо Александра. Отдайте их мне, или…
Она чуть откинула голову назад и мгновение молча смотрела в черные глаза пистолетов.
— А пес с тобой, грязный иезуит, — выдохнула с такой ненавистью, с таким отвращением, что, чудилось, у нее даже рот оскоминой свело. — Стреляй. Только письма этого тебе не видать как своих ушей, понял?
И, спокойно повернувшись спиной к черноризцу, она нарочито высоко, оскорбительно высоко подобрала юбки и снова изготовилась ступить на ступеньку кареты.
Тогда иезуит сунул один пистолет себе под мышку, и, освободив таким образом левую руку, откинул с лица капюшон.
— Я не отец Губер и даже не аббат Флориан, — сказал он по-русски, причем в голосе его звенела усмешка, смысл которой, пожалуй, мог бы понять только один человек из всех собравшихся здесь. — Разве вы меня не узнали, Ольга Александровна? Я князь Каразин, муж вашей подруги Лизоньки. Помните ее? А меня — помните?
Она обернулась, и теперь только одним чувством дышало лицо, движения, все существо ее. Это была ярость.
—Почему вы так затянули маскарад, князь? — спросила она резким, ненавидящим голосом. — Помнится мне, маски должны были снять с последним ударом полуночи!
— Да ведь и вы еще в маске, сударыня, — резонно возразил Каразин, указывая на нее стволом пистолета.
Она сдернула бархатную полумаску и раздраженно отшвырнула в сторону.
Наконец-то Алексей снова увидел это незабываемое лицо.
Да. Она!
— Ну вот, я сняла маску, — раздраженно проговорила Ольга Александровна. — Чего вам угодно?!
— Я уже сказал, сударыня, — чуть поклонился Каразин. — Бумаги генерала и письмо великого князя.
— А вы разве еще не поняли, что меня невозможно испугать? — рассмеялась Ольга Александровна. — Никаких бумаг вы не получите!
— Отдайте их мне, мадам, — настойчиво сказал Каразин. — отдайте — если не из страха и ненависти, то… из любви.
Что-то дрогнуло в этом точеном, неумолимом, прекрасном лице. Глаза с почти молящим, растерянным выражением обратились на человека, простертого на земле.
Из любви?.. — беспомощно пробормотала она.
— Из любви, — повторил Каразин. — Из любви к своему Отечеству, сударыня.
И такая настала вдруг тишина, такое настало молчание… оно горело, оно звенело, оно оглушало! Вот именно, оно было оглушительным, поэтому никто и не услышал шагов внезапно приблизившегося человека. Внезапно раздавшийся голос его заставил всех вздрогнуть:
— Оставьте мою сестру в покое, ваше сиятельство. У нее нет ничего. И бумаги Талызина, и письмо Александра Павловича — все находится у меня.