Короля играет свита
Шрифт:
Разбуженная и предупрежденная графиней Шарлоттой Ливен, императрица, забыв одеться, бросилась к той комнате, где Павел испустил дух. Но ее не пропустили: над трупом теперь работали доктора, хирурги и парикмахеры, пытаясь придать ему вид человека, умершего приличной смертью. Здесь, в прихожей, и нашла свою свекровь Елизавета. Мария Федоровна, окруженная офицерами во главе с Беннигсеном, требовала императора. Ей отвечали:
— Император Александр в Зимнем дворце и хочет, чтобы вы туда приехали.
— Я не знаю никакого императора Александра! — кричала Мария Федоровна. — Я желаю видеть моего императора!
Она уселась перед дверьми, выходящими на лестницу, и заявила, что не сойдет с места, пока не увидит Павла. Похоже было, она не сознавала, что мужа нет в живых. Потом она вдруг вскочила — в пеньюаре и одной шубе, наброшенной на плечи, и воскликнула:
— Мне странно видеть вас неповинующимися мне! Если нет императора, то я ваша императрица! Одна я имею титул законной государыни! Я коронована, вы поплатитесь на неповиновение!
И опустилась на стул, шепча, словно в забытьи, на том языке, на коем всегда предпочитала изъясняться и даже обращалась к мужу, называя его Paulchen:
— Ich werde regieren [48] .
Эти слова то и дело вырывались у нее вперемежку с причитаниями по убитому Paulcheny.
В комнате беспрестанно толпился народ. Люди приходили, уходили, прибывали посланные от Александра с требованиями к жене и матери немедля прибыть в Зимний, но Марья Федоровна отвечала, что уедет, лишь увидав Павла. Ей уже и отвечать перестали!
48
Я буду царствовать (нем.)
В ту ночь в Михайловском дворце вообще был ужасный кавардак. Елизавета, которая от усталости и потрясения была почти на грани обморока, вдруг ощутила, как кто-то взял ее за руку. Обернувшись, она увидела незнакомого ей, слегка пьяного офицера, который крепко поцеловал ее и сказал по-русски:
— Вы наша мать и государыня!
Она только и могла, что слабо улыбнулась этому доброму человеку и тихонько заплакала, впервые поверив, что все, может быть, еще кончится хорошо и для нее, и для Александра, и для России.
Наконец спальня покойного императора была открыта для его жены и детей, которые уже все собрались вокруг матери. Войдя, Мария Федоровна пронзительно закричала, принялась рыдать и бить себя в лицо. Однако в обморок она не упала, и вообще все сошлись, что скорбь ее хоть и сильна, но выражена несколько аффектированно. Мертвого супруга она поцеловала с задумчивым видом и тотчас велела везти себя в Зимний дворец.
Марья Федоровна поспешно прошла к дверям, более не оглядываясь на Paulchena, лежавшего в глубоко нахлобученной шляпе, чтобы скрыть разбитую голову, и до окружающих опять долетел мечтательный шепоток:
— Ich werde regieren!
Практичная немка понимала, что жить прошлым нельзя, — надо подумать о будущем, и чем раньше, тем лучше!
Май 1801 года.
— Ах вот как, — ровным голосом произнес князь Василий Львович. — Значит, вы и сестрица ваша все-таки навестили генерала Талызина в тот роковой для него апрельский день. Все говорило мне за это, а я, глупец, сомневался… сомневался, да! — говорил он, засовывая оба пистолета за пояс сутаны и затягивая его потуже. Потом подошел к Алексею сзади, наклонился и, подхватив его под мышки, потянул, помогая подняться на ноги. Однако Алексей мог стоять только на правой — боль в левой, стоило на нее опереться, была просто невыносимой.
— О-ох! — не сдержавшись, выдохнул наш герой, поджимая левую ногу и пытаясь удержать равновесие.
— Сломали? — спокойно спросила Ольга Александровна.
— Может быть, вывихнули или просто подвернули? — поинтересовался ее брат.
— Вот, допытал судьбу, доигрался в инвалида, — проворчал Василий Львович, однако никто его слов не понял, да и были они произнесены нарочито тихо — для одного Алексея. Тот с усилием улыбнулся, кивнул.
— Быть может, пройдем в дом, господа? — поинтересовался Зубов. — Видимо, настало-таки время объясниться, без этого вы нас в покое не оставите?
Каразин и Алексей враз кивнули.
— Я так и полагал, — вздохнул Платон Александрович. — Поэтому извольте, юноша, опереться на мое плечо. С другой стороны вас поддержит князь Василий Львович. Оленька, не пройдешь ли ты вперед, не покличешь ли костоправа, чтобы осмотрел ногу нашего юного друга?
— Но я… но мне… — Ольга Александровна нерешительно оглянулась на карету, и Алексей чуть снова не рухнул плашмя, раздавленный пониманием: он ничего, совершенно ничего не значит для этой женщины! Или значит нечто столь малое, простым глазом неразличимое, что даже заостряться на этом мыслями не стоит. Она помнит только одно: ей необходимо уехать как можно скорее. А он — всего лишь досадная помеха на пути. Настолько досадная, что, желая побыстрее избавиться от него, она поцеловала его… не потому, что страсть ее толкнула — просто чтобы свести с ума незнакомца, вздумавшего ее преследовать.
Вот именно что незнакомца! Не могла она узнать Алексея, просто не успела бы, да и темно тут. Это у нее тактика такая — ошеломлять мужчин, мгновенно лишать их способности думать, превращать в некое покорное существо, которое живет только чувствами, только желанием. Пусть ненадолго, но человек всецело порабощен ею. Цирцея… волшебница Цирцея, которая превращала людей в животных! И еще неведомо, что испытывает она сама при этом. О, если бы вела ее чувственность и желание сорвать цветок наслаждения всюду, где он только попадется! А если этим обворожительным созданием руководит только холодный расчет?
“Так оно и есть, —с обжигающей, почти непереносимой обидой и тоской подумал Алексей. — Князь Василий Львович был совершенно прав! Она нарочно завлекала меня, вернее, отвлекала тогда, в дядюшкином доме. Надо было, чтобы я ничего не слышал, не видел, не замечал. Она готова была ради этого на все, на все. И пошла на все, до самого последнего шага. Она безрассудна, она неистова… вон как она только что бравировала перед дулами пистолетов! В ней нет чувства страха, может быть, в ней вообще нет никакого чувства… и любви нет!”