Корона и эшафот
Шрифт:
Доказав с документами в руках виновность Людовика XVI, докладчик Комиссии Двадцати четырех перешел к принципиальной стороне дела. Подлежит ли король наказанию за свои преступления? Не противоречит ли это королевской неприкосновенности, установленной конституцией? Валазе отвечал на первый вопрос утвердительно, на второй — отрицательно. Королевская неприкосновенность, говорил он, вовсе не есть абсолютное понятие. Она имеет целью гарантировать монарху полную свободу в области исполнительной власти, а потому простирается лишь на его административную деятельность; король не несет ответственности за те акты, за которые ответственны министры. Но из этого отнюдь не следует, что он стоит выше закона и пользуется привилегией безнаказанно нарушать его. Если король совершает беззаконные действия, за которые не ответственны его министры, то он не имеет никакого права уклоняться от наказания под предлогом неприкосновенности. Правда, продолжал докладчик, некоторые статьи конституции истолковываются в том смысле, что монарх не может подвергаться другому наказанию, кроме низложения. Но это возражение основано на простом недоразумении. Во-первых, низложение неприменимо к Людовику XVI, так как монархия фактически уже перестала существовать. Во-вторых, те преступления, которые, согласно конституции, караются низложением, как-то: отказ короля присягнуть на верность конституции или нарушение данной присяги, бегство и контрреволюционная деятельность за границей, бездействие в случае ведения войны против Франции от его имени — подобные преступления не составляют
По прочтении доклада Валазе некоторые члены Конвента потребовали его отпечатания. Но тут возник вопрос: следует ли отпечатать только фактическую часть или весь доклад вместе с принципиальной частью, доказывающей, что понятие о королевской неприкосновенности не может послужить препятствием для предания суду Людовика XVI. Мнения разделились. Крайняя правая, в глазах которой неприкосновенность являлась щитом, вполне ограждавшим короля от обвинения и суда за его поступки, требовала, чтобы была отпечатана только фактическая часть доклада. Против этого мнения решительно восстал Дантон.
«Я слышал, — сказал он, — что некоторые депутаты хотят помешать опубликованию принципиальных соображений. Я полагаю, что нужно напечатать весь доклад; вы должны оправдать перед всем миром и потомством тот приговор, который вынесете королю — клятвопреступнику и тирану. В подобных случаях не следует скупиться на издержки по печатанию. Всякое мнение, достаточно зрелое, если оно будет содержать хоть одну хорошую мысль, должно быть опубликовано. Правда, суждения докладчика о неприкосновенности далеко не полны; к ним можно прибавить многое. Нетрудно доказать, что и народы также неприкосновенны, что не бывает договора без взаимных обязательств. Очевидно поэтому, что если бывший король хотел совершить насилие над нацией, изменить ей и погубить ее, то осуждение его согласно с требованиями вечной справедливости. Я не намерен сейчас начинать дебатов и ограничиваюсь требованием опубликовать весь доклад».
Мнение Дантона одержало верх; было решено напечатать весь доклад целиком. Вопрос о неприкосновенности, затронутый в докладе Дюфриша-Валазе, стал теперь важнейшим очередным вопросом. Прения по этому вопросу скоро поглотили все внимание Конвента. Они были открыты докладом Комитета законодательства, который закончил свои работы одновременно с Комиссией Двадцати четырех. Этот доклад был представлен Мелем, на следующий день после доклада Валазе. В нем говорилось:
«Подлежит ли суду Людовик XVI за преступления, совершенные им на конституционном троне? Кем он должен быть судим? Предстанет ли он перед обыкновенным трибуналом, как и всякий другой гражданин, обвиняемый в государственной измене? Будет ли он предан трибуналу, образованному из всех избирательных собраний 83 департаментов? Не лучше ли судить его самому Национальному Конвенту? Необходимо ли, уместно ли предлагать приговор на утверждение всех граждан республики, соединенных в коммунальные или в первичные собрания? — вот вопросы, над которыми долго и серьезно размышлял ваш комитет законодательства. Первый из них — самый простой, и, однако, именно он требует наиболее зрелого обсуждения — не для вас, не для большинства французского народа, который уже изведал всю полноту своей державной власти, но для того незначительного меньшинства, которое усматривает в конституции право на безнаказанность Людовика XVI и ждет от вас разрешения своих сомнений; для тех наций, которые еще управляются монархами и должны быть просвещены вами; наконец, для всего человеческого рода, который устремляет на вас свои взоры, колеблясь между потребностью и страхом наказывать своих тиранов, и ожидает, быть может, только вашего заключения, чтобы прийти к тому или иному решению.
Открывая конституцию, освятившую деспотизм под именем наследственной монархии, я читаю в ней, что особа короля священна и неприкосновенна. Я читаю, что если король не пожелает принести предписанной законом присяги; если он, давши присягу, потом нарушит ее; если он станет во главе какой-либо армии и направит ее против нации; если он формальным актом не окажет противодействия подобному предприятию, которое велось бы от его имени; если, наконец, он, покинув государство, не вернется назад в определенный срок, по приглашению законодательного корпуса, — то во всех этих случаях он считается лишенным власти. Я читаю, что после добровольного отречения или предписанного законом низложения король вступает в класс граждан и подлежит наравне с ними обвинению и суду за действия, совершенные им после отрешения от власти.
Но значит ли это, что король, если он достаточно ловок, чтобы избегнуть перечисленных случаев, может безнаказанно предаваться самым диким страстям? Значит ли это, что он может пользоваться своей конституционной властью для уничтожения самой конституции? Следует ли отсюда, что если, несмотря на тайное призвание чужеземных орд, несмотря на пролитие крови сотен и тысяч граждан, король все-таки потерпит неудачу в своих предприятиях против свободы, то он отделается потерей скипетра, который был ему ненавистен, ибо он не железный; что нация, так долго угнетаемая, так низко обманутая, не будет иметь права в минуту пробуждения поразить его карающим мечом и дать великий пример всему миру? Может быть, таково было действительно намерение лиц, предложивших эти статьи, которые не замедлит привести в свою защиту Людовик XVI. Но если бы от них потребовать объяснения, они ответили бы лишь уклончивыми фразами; они не посмели бы признаться, что стремились вернуть Людовика к деспотизму, соблазнив его подобной безнаказанностью. Эти люди уподоблялись в некоторых отношениях сенатской аристократии Рима, которая, подготовляя народ к рабству частым назначением диктаторов, окружала себя мраком и тайной, как будто она стыдилась, по выражению Жан-Жака, поставить отдельное лицо выше закона.
Посмотрим, каковы были мотивы и цель установления королевской неприкосновенности; это единственный способ понять ее истинный смысл, чтобы судить, можно ли противопоставлять ее самой нации.
Франция, говорили тогда, не может существовать без монархии, равно как монархия — без неприкосновенности. Если бы король мог быть обвинен или предан суду законодательным корпусом, та он находился бы от него в зависимости. А если так, то одно из двух: либо он был бы вскоре свергнут этим корпусом, который, завладев властью, вступил бы на путь тирании; либо он был бы совершенно обессилен и лишен возможности следить за исполнением законов. Во всяком случае, свободе настал бы конец. Следовательно, король должен быть неприкосновенным не в его собственных интересах, а в интересах самой нации. Однако люди, приводившие такие доводы, соглашались, что королевская неприкосновенность могла бы стать опасной для свободы; но они утверждали, что эта опасность устраняется ответственностью министров. Вот какими софизмами старались сбить с толку нацию! Но неужели мы не знаем, что королевская власть долго существовала и у спартанцев, и у других народов древности, не прикрываясь эгидой неприкосновенности? Что их правители были ответственны перед народными трибуналами? Что зависимость и подсудность этих правителей не только не вредили свободе, но служили, наоборот, ее единственной гарантией? Более разумные, чем спартанцы, французы низвергли самое королевскую власть, прежде чем заняться участью виновного короля; французская нация уже доказала, как клеветали предатели, уверявшие, что она нуждается в монархическом правительстве для поддержания своего могущества и славы. Однако вернемся к вопросу о неприкосновенности. По собственному признанию ее защитников, королевская неприкосновенность имела в виду исключительно интересы нации, охрану ее покоя и свободы; она не принесет вреда, говорили они, так как король не может издать ни одного декрета без утверждения министра, а министры, в свою очередь, отвечают головой за всякое преступное действие администрации. Если бы Людовик XVI всегда подчинялся этим ограничениям своей власти, то у него был бы благовидный предлог сказать вам: «Что бы я ни делал, я всегда стремился к счастью нации; я мог, конечно, ошибаться, но меня поощряло сознание моей неприкосновенности при проведении в жизнь моих идей общественного блага. Я предлагал все меры на утверждение министров; я не издал ни одного декрета, не скрепив его их подписью; посмотрите их отчеты — вы увидите, что вся вина падает на них, ибо они одни должны были гарантировать мои ошибки». Но сколь не вправе Людовик держать подобные речи! Как нарушал он закон, повелевающий ему иметь агента, всегда готового отвечать за его ошибки или преступления! Как обращал он против нации прерогативу, полученную им в ее интересах, как искусно обходил он гарантии личной и общественной свободы! Мы давно уже предчувствовали, что чьи-то руки роют могилу нации; но эти руки были невидимы.
Измена нависла над головами всех граждан, оставаясь совершенно незамеченной, гром едва не грянул еще до появления молнии! А Людовик XVI, который, желая обмануть нацию, всеми силами старался возбудить в ней подозрения против достойнейших членов законодательного собрания; Людовик XVI, который, уже считая себя близким к осуществлению своих вероломных замыслов, оглашал эти священные своды своими лицемерными уверениями в преданности свободе, — этот Людовик не должен понести личной ответственности за зло, причиненное им лично! Он скажет, что его личность не может быть отделена от королевской функции; что неприкосновенность его, как короля, за административную деятельность предполагает его личную неприкосновенность за частную деятельность. Я отвечу на это, что он сам оправдал как нельзя более возможность такого отделения. Неприкосновенность его, как главы исполнительной власти, основывалась исключительно на фикции, переносившей преступление и наказание на его агентов; но он сам уничтожал действие этой фикции в том случае, если замышлял свои комплоты без соучастия министров или явных агентов, а также и в том, если скрывал их от активного надзора. А так как основы конституции, принятой Людовиком XVI, не допускают нарушения закона без ответственности, то на Людовика естественно и необходимо падает ответственность за те его преступления, которых нельзя поставить в вину министрам. Далее, конституция наказывала короля за бездействие в случае войны, ведущейся против нации от его имени; Однако вероломный король мог оказывать не действительное, а лишь мнимое противодействие. Следовательно, предстояло решить, было ли это противодействие настоящим или притворным. Но для этого, очевидно, необходимо было рассмотреть поведение короля, судить его. При тогдашнем положении дел это право могло принадлежать только высшей из установленных властей. А значит, бывали случаи, когда сама конституция положительно ограничивала королевскую власть и ставила ее в зависимость от законодательного корпуса. Следует ли отсюда, что последний имел право судить короля за все его преступления? Этого, конечно, требовала логика; но текст конституции говорил противное.
Я — служитель истины и был бы преступен, если бы утаил ее в принципиальной или в фактической области. Согласно конституции, действительная власть законодательного корпуса по отношению к королю ограничивалась правом суда над ним в известных случаях; но и тогда он не мог быть приговорен к другому наказанию, кроме низложения. За исключением этих случаев, особа короля была независима от законодательного корпусами последний не мог присвоить себе никакой судебной функции. Он пользовался лишь правом издавать обвинительные декреты. Но если бы Законодательное собрание и издало такой декрет против Людовика XVI, то к какому трибуналу могло бы оно привлечь его? Поставленный конституцией наравне с законодательным корпусом, король был выше всех остальных властей. Но неужели законодательный корпус был так связан принципом королевской неприкосновенности, чтобы пожертвовать общественным спасением из боязни изменить этому принципу? Неужели он должен был подражать тем суеверным солдатам, которые, увидев в первом ряду неприятельского войска животных, слывших священными в их стране, не осмелились стрелять и тем безвозвратно погубили свободу своего отечества? Спросите отчета у людей 10 августа в сооружении тех плотин, которые они противопоставили потоку измен! Потребуйте отчета у Законодательного собрания в тех декретах, которые отрешали от власти Людовика и заключали его в Тампль! Вы услышите один ответ: мы спасли свободу, воздайте хвалу нашему мужеству! То самое Законодательное собрание, которое обвинялось клевретами деспотизма в стремлении унизить королевскую власть, чтобы усилить и увековечить свою собственную, — это собрание, едва успев совершить свои великие деяния, снискавшие ему славу спасителя Франции, сказало нации: «Мы возвращаем тебе вверенные нам полномочия; если мы и превысили их, — это было временно и только для твоего спасения. Суди нас, суди конституцию, суди монархию, суди Людовика XVI и решай сама, угодно ли тебе сохранить или преобразовать основы твоей свободы».
Граждане, нация сказала свое слово. Нация избрала вас выразителями своей державной воли. Здесь кончаются все затруднения, здесь исчезает королевская неприкосновенность, как будто ее никогда не существовало. Как я, уже указывал выше, эта неприкосновенность имела единственной целью обеспечить энергию исполнительной власти, сделав ее независимой от законодательной. Поэтому Законодательное собрание не имело права судить короля в случаях, не предусмотренных конституцией; поэтому король ни в коем случае не подлежал суду ни одной из установленных властей, которые были все подчинены ему. Но это еще не значит, что он не может быть судим нацией; чтобы вывести подобное следствие, пришлось бы допустить, что конституция ставила короля выше нации или делала его не зависимым от нации. Людовик XVI, пожалуй, возразит нам: «Утверждая конституцию, созданную его представителями, французский народ тем самым признал неприкосновенность, дарованную мне этой конституцией. Он признал, что мне могут вменяться в вину только те преступления, которые совершены после моего низложения. Приняв конституцию, народ связал не только установленные власти, но и самого себя, ибо она не давала ему положительного права судить меня за предшествующие преступления». — Но нет, скажу я в ответ: нация не была связана королевской неприкосновенностью; она даже не могла быть связана уже потому, что между нацией и королем не существовало взаимного договора. Людовик XVI был королем только на основании конституции; нация же была самодержавна и без конституции и без короля. Она обязана своей верховной властью одной природе и не может лишиться ее ни на один миг. Этот вечный принцип указывался в самой конституции. Нация допустила бы отчуждение своей державной власти, если бы она отказалась от права разбирать и судить все действия человека, поставленного ею во главе администрации. Ведь и Законодательное собрание также было неприкосновенным; оно пользовалось независимостью от короля и всех других установленных властей; ни один из его членов не мог подвергнуться судебному преследованию без особого декрета по этому поводу. Но если бы Собрание употребило во зло свою неприкосновенность, свою независимость; если бы нация привлекла его к ответственности за эти злоупотребления, — то неужели, вы думаете, оно могло бы отделаться ссылкой на прерогативу, дарованную ему не в собственных его интересах, а в интересах всего общества? Как неприкосновенность короля, так и неприкосновенность законодательного корпуса имели целью предупредить посягательства одной из этих властей на права другой. Такой порядок должен был привести к равновесию, которое считалось необходимым для поддержания свободы.