Корона на завязочках
Шрифт:
Ну, конечно, не обязательно только так, слишком уж хорошо.
— Как дела?
— Спасибо. Инфракрасно.
Ироничный он человек, Алик. И поразительно похож на Паганини. Природа уладила свои дела с ним, дав ему в руки скрипку и научив извлекать из нее всё, что ему нужно: звук, чистоты удивительной. Смотреть на него как-то неловко, вроде не смотришь, а подсматриваешь: лицо его меняется ежеминутно, как освещение на воде. Как будто с ним всё время что-то происходит.
От школьного времени оставалось ему жить несколько лет, но ни он, ни кто другой этого знать не мог.
И шутил Алик, ироничный Алик, ни
А пока — жизнь идет своим ходом.
Досталось и мне.
Пришлось мне как-то играть «Токкату» Хачатуряна, музыку не самую тихую на свете, и с такими пряными гармониями, что как тут не поговорить.
Уж как распотешился один мой однокашник: и «стуката», и «толката», и что он только не придумывал… Только об одном не думал, не гадал, что через какое-то время наша с ним дочка Маша будет крепко спать сном младенца под аккомпанемент Концерта Хачатуряна в его же исполнении, музыки еще менее тихой и с гармониями еще более терпкими и неожиданными. И что будет он этот концерт учить так, словно хочет навсегда покончить с тишиной этой комнаты; а Машка будет спать безмятежно…
…Так же, как через несколько десятилетий годовалая Настя будет спать рядом с орудием, салютующим в честь Дня Независимости Соединенных Штатов; залпы будут разноситься над Эванстоном и греметь над самым ухом (да здравствует американская артиллерия); цветы фейерверка будут распускаться на темном небе, и зеркало озера Мичиган отразит их блеск; бабушка будет хлопать крыльями, оберегая сон ребенка, а мама с папой будут сохранять беспечность, давно забытую бабушкой на большой перемене.
А Настя и ухом не поведет.
А в сознании бабушки — то есть, в моем — все салюты производны от того, победного… От того дня…
…когда на улице растянуты многометровые столы — вмиг и вроде сами собой;
…и каждый прохожий становится устроителем и участником этого пиршества;
…и ресторан на первом этаже гостиницы «Киев» враз опустел: стулья, столы, снедь — всё на улицу;
…и нет чужих лиц, все смеются и плачут, и каждого, кто в военной форме, обнимают, подбрасывают высоко-высоко, кажется, под самые верхушки деревьев; и слышно, кто-то сквозь смех взмолился: «… В войну уцелел, сейчас пощадите…»;
…и люди, ошалевшие от счастья и уличных пиршеств, бредут куда-то без цели и без назначения, просто, чтобы быть вместе со всеми, чтобы не покидать улицы и праздник…
Помню, как очутились на Андреевском спуске. Видим, снизу, с Подола, по крутой, извилистой улице поднимается лавина женщин. Впереди всех, как сухая ветка, старуха. Она прищелкивает пальцами, пританцовывает на ходу и выводит своим скрипучим голосом какую-то причудливую мелодию: то ли песню, то ли причитание — не разберешь. И те женщины, что в толпе, повторяют эту мелодию, каждая на свой лад. И получается хор, не хор, а такое разноголосье, от которого становится невесело: не то оплакивают, не то радуются. А может, в такой день так и надо…
И еще помню, что на некоторых окнах оставались крест-накрест наклеенные бумажные полосы. Кое-где так давно
А дождь и вправду накрапывал, и мы пошли домой и решили, что салют будем смотреть из окна. А до того, как раздались залпы салюта, над городом поплыл звон колоколов, будто колокола возвещают мир, и Лукерья, бывшая моя няня, которая давно уже не няня, сказала, как всегда, заслышав этот звук: «Дзвонять вдячно Богу молитися», — и я повторила за ней, как тогда, когда она меня на руках держала: «…бомболыця…» (так мне слышалось ее «Богу молитися»). Это был благодарственный молебен в честь Победы.
А во время салюта я уснула. Положила голову на руки, руки — на подоконник, и после первого же залпа отключилась.
Как Настя.
Куранта
Мне постоянно встречаются знакомые лица. Давно знакомые. Словно в этом полушарии живут отпечатки лиц «того», другого полушария. Иногда просто до смешного.
Живет рядом со мной Кобзон. Ну Кобзон, и Кобзон. Только коричнево-фиолетовых оттенков. И без возраста. Вечный Кобзон. Во всяком случае, Кобзон надолго. Или, например, в американском штате Флорида есть город Санкт-Петербург. А в этом флоридском Санкт-Петербурге — музей Сальвадора Дали. И получается: на американский штат приходятся две картинки — русского города и испанского художника. Чего в реальности никогда не было: не встречались, не пересекались, не совмещались.
Я давно пыталась представить себе того, кто живет этажом выше, прямо над моей головой. Кто это регулярно, с завидным упорством подбирает? Играет? импровизирует? Музицирует? Я не знаю, как это называется, но слышу, что этот «некто» нажимает на педаль в начале процесса и снимает в конце. И всё вокруг утопает в дребезжании беззащитных струн, как в угаре. Я бы подумала, что это психическая атака или восточная пытка. Подумала бы… если бы этим «некто» не оказалась милая женщина, похожая… через минуту я узнаю, что русское население дома называет ее Мальвиной. Точно. Мальвина. Через много лет после знакомства с Буратино.
— Понимаете, — говорит Мальвина, — у меня была учительница, так она всегда говорила, что педаль надо использовать экономно. Вот я и экономлю: раз нажала и больше не нажимаю. И только раз отпускаю, в самом конце. А вы откуда знаете?
А напротив — маленькая женщина, похожая… ну, не знаю, на кого. На всех несчастных, наверное. Полушария здесь ни при чем. Соседка Арлен, так ее зовут, кричит по ночам в коридоре, кричит что-то непонятное, к тому же, по-английски. В спокойную минуту приносит альбом со множеством фотографий. Что ни фото — то красавица. Это, говорит, моя мама. Она была солисткой Чикагской оперы. Первая Чио Сан.