Корона на завязочках
Шрифт:
Трое суток ходил Сурен со Светланой Параджановой по Киеву, от отделения к отделению, от ведомства к ведомству. Искали «исчезнувшего» Сергея. Никто, конечно, «ничего не знал». Один Сурен, кажется, догадывался. И молчал. Не оставлять же Светлану одну.
— Тебе не приходило в голову, что каждое дерево, — движением головы Сурен показал вниз, — кто-то оттуда?
Мы на старом Киевском кладбище: среди деревьев, кронами под самое небо.
— Где-то здесь, на этом участке, твой отец?
Через столько
— Хорошо, что вместо каменной глыбы посадила дерево у изголовья.
— Я не садила. Само выросло.
— Здесь деревья сами знают, где им расти.
Снова встретились на Крещатике. («Крещатик уже привык…»).
— Ты не слышала московскую сводку погоды на ближайшие дни?
— Не слышала… Мне всё равно, мне в Москву не надо…
— А мне надо. И не знаю, в чем ехать: брать с собой плащ или не брать. Собирается вгиковский выпуск, наш курс. Все братья-операторы с других, нормальных студий, люди как люди. У всех звания: кто заслуженный, кто народный, кто лауреат… Профессора-доценты. Один я без роду, без племени. Нет меня на студии. К тому же, не знаю, в чем ехать…
В тот раз Сурен поехал не в Москву, а в зону, навестить Сергея.
…И, может быть, Сергей снова подумал: у Сурена библейское лицо.
А вообще, память о Сурене Шахбазяне не ассоциируется со словами: он немногословен. И действия его нехлопотливы. И нрава он был не очень веселого. Не потому что грустен, а потому что сосредоточен. Ему некогда. Жил нешумно и по делу. Занимался камерой и снимал кино.
Прошу вас, посмотрите «Цвет граната».
Снова всплывает образ Сергея Параджанова.
Странно, но по прошествии лет в моем сознании он больше ассоциируется с тишиной, чем с тем, о чем охотно «воспоминали». Что-то происходит с образом памяти, она взрослеет. Наверняка, не потому, что все фейерверки во славу Параджанова отгремели: не будет им конца. Но жила в Сергее тишина, словно глубоко спрятанная им. А может, оберегал он ее, окружая себя частоколом шума, театром своей жизни.
И все-таки совпали они с Суреном Шахбазяном, человеком-не-фейерверком, в главном: эстетике, таланте. Служении. Совпали в создании «Цвета граната» — лучшем, что сделал каждый из них.
— У отношений есть посмертия, — говорит Сергей, — они оказываются важнее самих отношений. Конечно, когда люди молоды, влюблены, внутренности истерзаны любовью и трагедиями — это одно. Это необходимо, это кровообращение жизни. А потом всё другое. И это важно. Это важнее.
Сергей занят делом. Он обкалывает свою фотографию — огромную, метровую — кнопками. Обычными канцелярскими кнопками. И вешает фотографию на дверь Светланиной комнаты. (Попробуйте не заметить!) И получается совсем другой портрет: кнопочные пуговицы стали форменными, а блестящие полосы на плечах — погонами, а вокруг головы — нимб из кнопок. Сергей после зоны.
Он
— Ты можешь сварить мне кашу?
Вот спасибо. Выручил.
— И непременно посмотри «Травиату» Дзеферелли.
Это его любимая опера.
Честно говоря, слышала его громкое недовольство не так уж часто.
Принес он однажды две красные целлулоидные рыбы: «Это Машачке» (Маша до сих пор помнит бородатое лицо и это слово «Машачка»), а потом вдруг достает две остроконечные лампочки и говорит, что рыбы должны служить колпачками для ночных светильников. Очень красиво. Когда встаю к ребенку ночью, должна включать именно эти светильники.
Что было дальше — ясно. Слава богу, живы остались, не угорели. Но когда Сергей узнал, что красота эта «поплыла» и мы ночью открывали окно настежь, чтобы не задохнуться, — кричал.
А «Машачка» он произносил нежно и тихо. В это время он ждал появления сына.
В телеграмме, которая застала меня в другом городе, было два слова: «Сын Сурен».
И помнится такое… Много лет спустя после истории с рыбами.
Машачка (Машенька-Мария) была уже взрослой девицей, а сыну Лене — лет 8–9.
Приходит однажды Сергей.
— Одолжи, — говорит, — сына. И не делай страшное лицо.
А сам стоит, глаза выпучил, наверное, хочет показать, какое у меня в этот момент выражение лица.
— Ничего страшного. У одного замечательного человека сегодня день рождения. Этот человек — дрессировщик. Знаменитый. Дрессирует тигров. И львов. Леня будет поздравлять его во время представления на манеже. О-то-мри. И очнись. Тигров в этот момент на манеже не будет.
— Леня, хочешь пойти в цирк, посмотреть на львов и тигров?
Сына долго не было. Я металась, как зверь в клетке, и не знала, куда звонить. Тигры трубку не брали. Наконец появляются (не тигры, а Сергей с Ленькой). У сына физиономия и сорочка вымазаны шоколадом. А Сергей — с порога:
— Бэз-дарность. (Большего оскорбления не бывает). Не могла надеть на него нормальную рубашку, чтобы из штанов не высовывалась. Когда он преодолевал барьер, рубашка вылезла из штанов. А в руках… Ну, ты же знаешь, букеты и всякие дары для именинника. («Бедный мой ребенок, — думаю, — иди знай…»).
— Ну и что? — не выдерживаю я. — Кто мог знать, что ему придется делать стойку на голове и вертеться на пузе?
Но Сергей уже не слышит. Он смотрит в сторону и думает о другом. А я смотрю на него с надеждой на то, что получилось не так уж страшно, но чуть-чуть не так, как задумано было в сценарии… А «бэз-дарность» — это я. Рубашка, сама ситуация, повернувшаяся вдруг не туда… Что делать… Мы уже привыкли.