Корона на завязочках
Шрифт:
Иду дальше, шагаю твердо. Куда иду — не знаю. Какая разница. И слышу: труба. Ищу, где же она. Оказывается — во дворе заброшенного дома.
Стоит человек, вокруг него пустота и одичалость, видно-слышно: в доме давно никого нет, во дворе какие-то обломки, ящики, ржавые посудины… Что-то прокатилось здесь, оставив за собой разруху и запустение… И посреди этого всего стоит человек и играет на трубе.
Иду дальше, а за мной этот звук несется. Никого кругом, а звук во всеобщем безлюдье всё выше и выше, где-то высоко надо мной пронесся и затих вдали…
…не затих, оказывается, а перекочевал через весь город, поближе к студентам, к живому месиву людей и общежитий.
А напротив моего окна башня с часами. Циферблат в них всякую ночь меняет цвета: то бледно-молочный, в тон луны, то сине-голубой, под цвет неба, то желто-оранжевый. Всё это мне что-то напоминает.
Киевские часы…
Подымешь голову, взглянешь через балкон, будто кто-то домашним голосом говорит, который теперь час. Не знаю, сколько времени существуют те часы, быть может, столько же, сколько само здание с треугольной крышей, словно башней, в которую встроен циферблат. И здание, и крыша, и часы — уже часть нашей жизни, домашняя атрибутика, «вид из окна» в самом прямом смысле.
Но это и часть фасада гигантского здания. Возраста — дореволюционного, назначения — всякого. Бессарабка — это место, а функций — множество.
Вместимость здания намного больше, чем можно себе представить. Снаружи, с улицы — множество магазинов, каких-то контор с примелькавшимися вывесками УК-, КООП-, ХОЗ-, немало дверей без опознавательных знаков и дверей цвета стены здания, не сразу и увидишь, и каких-то витрин, непонятно от какого заведения. А внутри, в центре, — самое главное: рынок, как арена в цирке. Первый в Киеве крытый рынок. И днем здесь светло, как на улице. Крыша-купол из стекла. И множество оконцев на втором этаже по кругу. Истинно, театр-арена.
Здесь и гостиница «Колхозник».
…И камеры хранения.
…И холодильники.
…И ветеринарная служба.
…И служба по проверке радиации в продуктах.
И чего только там нет.
Долгое время на втором этаже — вход при центральных воротах справа, где едва заметная железная винтовая лестница, — жила наша знакомая. Наблюдала жизнь колхозников. Окно ее комнаты выходило прямо в рынок. А на столе, вместо цветов, стоял букетик из петрушки и укропа, подстать экстерьеру. А вдоль стен — холсты, почему-то одного размера. А на них крупно — лица, холсты небольшие, а лица — крупные. Это колхозники, думала я, она же — художница и изучает их жизнь. Потом знакомая переехала в нормальный дом, а на двери ее комнаты появилась табличка «Колхозная птица». Здесь куры, утки и индейки дожидались открытия рынка. Гам стоял неимоверный.
Но было в этом здании еще потайное место, к которому я прикоснулась совершенно случайно. По простому житейскому поводу.
Дали мне однажды телефон сапожного мастера, который, говорят, виртуозно чинит обувь. Не просто чинит, а делает с ней что-то невероятное, превращает ее чуть ли не в новую обувку. И очень дешево. Это, говорят, его хобби (слово какое-то, по тем временам, интригующе заграничное, но при этом дозволенное, часто употребляемое в разных контекстах). Бегу к сапожнику, как на свидание. Буду, говорит он, ждать на Бессарабке у входа в магазин. «Кооператор» знаете? Встретились. «Меня зовут Часнык», — говорит он. До сих пор не знаю, что это — имя, фамилия или прозвище? Часнык — это чеснок по-украински. Он так себя представил. Сам худой, длинный и плоский. Думаю,
Нырнули мы за какую-то дверь, а затем в подвал, а там — крошечное душное помещение, я невольно ищу обратный ход, а он сладострастно так впивается в мешок со старой обувью, не просто старой, — до зубов изношенной. Ладно, говорит, придете через неделю.
Вынырнула оттуда, боже, думаю, где я была? В жизни бы не подумала, что у этого здания, символа сытых бесед и благополучия, есть такие душные потайные закоулки.
Наивная, я еще ничего не знаю. Приду через неделю, вот тогда узнаю.
Вообще, ходить на этот рынок только за покупками, все равно, что ходить в театр ради буфета. Поглядеть на это гигантское вместилище красот, на это разноцветье фруктов, овощей и цветов — вот что надо. И описывать это бесполезно — непременно банальность получится. Ну скажешь: «Лучший в Европе!», — в чем я лично не уверена, а что — в Париже хуже? Ну, «красивейший рынок в Киеве… иностранцы замирают в восхищении…»
Ну и пусть замирают. И не ходите по первым рядам. Здесь только пижоны ходят. Пойду дальше, вглубь. Там приятно поговорить, по виду сразу можно понять, какой товар из своего хозяйства, какой — из чужих рук. И опять же, по лицам видно всё. «Хозяйка, тож капуста, тож вино, а не капуста, пробуйте, хозяечка…», — вот так напишешь, как ничего не напишешь, и ничего не скажешь, эту капу-у-усточку только эта бабка и может так назвать. И ходят люди по рядам, пробуют всё подряд и тем довольны.
А картошка — там в конце, почти у противоположного входа, который почему-то всегда закрыт, там же и цветы, но не породистые гвоздики и лилии, а полевые, они даже здесь лугом пахнут. А мужики продают, уж который год их знаю, красно-бурую, узловатую синеглазку: ничего вкуснее её нет. И мы улыбаемся друг другу, старые, можно сказать, знакомые, картофельники. Всё как обычно: беру, расплачиваюсь. А продавец держит бумажку: «Нету, — говорит, — сдачи. Ну ничего, сочтемся на том свете, на балконе». И кладет купюру в карман. Вот те на! Откуда он знает, что у меня балкон?
Избаловала меня Бессарабка. Избаловала разговорами, тары-барами: «Пятьдесят? — А за сорок?». Бог с ними с копейками, но без игры неинтересно. И вдруг — раз! Занесла меня судьба в Новосибирск. А там — всё другое. И рынок — не рынок. Несколько худых морковочек-луковок и петрушка, как деталь новорожденного младенца. А я по молодости-глупости и по инерции от Бессарабки спрашиваю: а можно не столько-то, а столько-то? Бабка поглядела протяжно, и жалобно так: «Что ты, милая, бери так». Ужас. По сей день помню.
Прихожу я, как договорились, через неделю, всё в тот же душный подвал к своему новому знакомому, которого мысленно называю Один-Зубочек-Часныка, смотрю — их уже два. Это мой сменщик, — говорит, — Ноэл Амстердамский. Ну сдуреть можно: оба длинные, плоские, только один — брюнет, другой — блондин. И имена — нарочно не придумаешь. Мой Часнык говорит: если хотите, мол, подождите немного, я работу вашу заканчиваю. А ты, — говорит, — Нолик, развлеки даму, покажи ей наши владения. Ну какие, думаю, владения в этой душной каморке, разве что какая-нибудь еще скрытая дверь. И точно: открывает дверь в какую-то бесконечную путаницу-лабиринт, а там трубы, батареи, ниши, трансформаторы и еще, наверное, много чего, но главное — полумрак, духота и — страшно. Это, — говорит, — подземные коммуникации, почти через весь город. Может, я, — спрашивает Нолик у Часныка, — какой-нибудь секрет выдаю? Может, это тайна?