Корона, Огонь и Медные Крылья
Шрифт:
А я, оставшись в одиночестве, без оружия и возможности прийти Антонию на помощь, оглядывая поле сражения, вдруг увидел в расщелине между камнями сжавшуюся в комок женскую фигурку. В тот же миг мне стал понятен самоубийственный замысел драконов: они отвлекали тварей на себя, подобно как птицы ценою собственной жизни отвлекают змею от гнезда, в котором пищат птенцы. Меня охватил ужас. Я не знал, стоит ли бежать к женщине, или это привлечет к ней внимание чудовищ и сведет на нет самоотверженность драконов. Мои сомнения разрешило лишь то, что бой, скорее, удалялся от притаившейся женщины, чем приближался к ней.
Схватка
Драконы, умершие, защищая женщину, оказались отнюдь не воинами. Я, перевязывая чью-то рану, едва мог отвести глаза от мертвой девы-дракона, лежащей в луже темной крови — и уместить в душе то, что это она, слабая женщина, поразжала наших бестий войны решительностью и отвагой. Ее длинные вороные косы разметались по траве, тонкие пальцы последним усилием вцепились в камни, а прекрасные глаза, которые она не успела закрыть, все еще смотрели в недоступное более небо… Второй дракон, худенький лохматый юноша того несколько женственного типа, какой часто бывает присущ молодым кастратам, остался лежать на боку между валунами; белая кость, прорвав набухший кровью рукав его рубахи, торчала в прореху. Он тоже казался мертвым, но не был переломан так ужасно, как женщина. Мне страстно хотелось подойти к его телу и попытаться уловить хотя бы тень жизни — но наши раненые требовали к себе внимания с детской настойчивостью. Оба лекаря армии Антония были убиты в бою с мертвецами; я вынужден был как-то помогать в меру собственных невеликих сил тем, кто кричал от боли — оставив погибших ради живых.
Я чувствовал к драконам нестерпимую жалость, именно потому, что мне впервые было дано видеть гибель отдавших жизни за други своя — и сии светочи добродетели оказались язычниками. Я вновь думал о некоей светлейшей истине, общей для всех людей всех вер — моя душа оплакивала драконов-варваров, как брата и сестру.
Тот дюжий краснолицый вояка, что громче всех сетовал на судьбу и не желал воевать на стороне Тхарайя, еще в начале боя присоединился к заряжающим пистолеты — но тварь, раскидав стрелков, убила ослика с порохом и пулями в седельных сумках, а дюжему крикуну вспорола живот. Он умирал тяжело и страшно, но я успел благословить его напоследок, всей душой надеясь, что своей смертью несчастный искупил содеянное зло и упокоился-таки на лоне Господнем.
Рыжий парень, потерявший в бою друга, бросил Антонию в запальчивости:
— Подыхать нас сюда привел?! — но чернобородый с усталым отмякшим лицом, вздохнув, возразил:
— От своего беса — куда денешься? Никак, это мы их с-под земли и вытащили…
Антоний, сидящий на окровавленной земле, погруженный в апатию смертельной усталости, будто
Закончив перевязывать раненых, я пошел к женщине, что пряталась в расщелине; она, убедившись, что с чудовищами покончено, встала и тут же тяжело опустилась на камень. Очевидно, она была ранена или слаба — и я с запоздалым ужасом увидел, что она прижимает к груди укутанного в плащ грудного младенца.
Забыв обо всем, я бросился к бедняжке изо всех ног. Женщина скинула с головы плащ, показав осунувшееся бледное личико с голубыми глазами и белокурые косы, заплетенные на варварский манер. Она казалась хрупкой и очень юной, но выражение крайней усталости и неизбывного горя добавляло ее внешности лета до истинной зрелости.
Северянка в варварской одежде смотрела мимо меня — туда, где между обломков скал виднелись изломанные тела мертвых драконов. Ее младенец всхлипнул и захныкал; она прижалась губами к черным
блестящим волосикам у него на макушке.
Я невольно остановился в нескольких шагах от нее. Антоний подошел следом и спросил дрогнувшим голосом:
— Я схожу с ума, или ты… вы — принцесса Жанна Приморская?
— Была, — глухо отвечала женщина. — Была принцессой Жанной… стала… Яблоней… Лиалешь из рода Сердца Города. Царицей Ашури.
Он стоял передо мной, забрызганный кровью и бледно-зеленым гноем, с располосованным лицом, с белесыми волосами, выгоревшими, как солома… Я понимала, что это — принц Антоний, но мне было решительно все равно.
Моя лодыжка болела тяжелой тянущей болью; опираться на ногу было мучительно, но, в сущности, это тоже не имело особенного значения. В моих ушах еще звучал крик Шуарле: "Беги, Лиалешь, беги!" — медный свист крыльев Раадрашь, визг Далхаэшь и хруст костей, ломающихся о камень. Я проклинала про себя собственную неловкость: если бы моя нога не попала в трещину между камнями и не подвернулась бы, моим милым несчастным друзьям не пришлось бы отвлекать ужасных созданий, напоминающих огромных отвратительных богомолов, ценой собственной жизни. Мне надо было благодарить Нут и Господа за то, что они спасли драгоценную жизнь Эда и мою жалкую собственную — а я не могла, потеряв ближайшего друга и женщину, заменившую мне сестру.
Все было тусклым и пустым. А Антоний потрясенно спросил:
— Как — царица?!
Я вяло подумала, что воюющему с моим Тхарайя совсем не надо знать подробностей. Потом откуда-то сверху или, напротив, снизу, из клубящейся серости, пришла мысль, что не здесь, в горах, кишащих выходцами из-за реки, и не с упомянутыми выходцами Антоний должен бы сражаться. Как бы то ни было, я, в какой-то степени, обязана жизнью и ему, решила я и заставила себя сказать:
— Жена Тхарайя, государя Ашури.
— Не может быть! — завопил Антоний с этакой трудноописуемой смесью недоверия, восхищения и отвращения. Он порывался говорить еще что-то, но мне было совершенно неинтересно.
Рядом с Антонием оказался молодой монах с измученным нервным лицом, в балахоне, вымазанном всеми видами грязи, какие только можно найти в Ашури, и пропитанном засохшей и заскорузлой кровью. Он, было, показался мне полусумасшедшим фанатиком: его глаза горели влажным лихорадочным блеском, а на щеках рдели красные пятна, как у чахоточного — но первые же слова монаха меня переубедили.