Корона скифа (сборник)
Шрифт:
— Значит, их уже нет в подвале следственного замка? — воскликнула женщина, сразу забывшая свое неверие и свою иронию.
— Их увезли на копи недели две назад!
— Все правильно. Так и написал Иннокентий в переданной мне с оказией записке.
— Ты — Гадалова?
— Это не важно, возьмите свои три кольца, хотя это очень дорого.
— Приходите еще, мы завсегда готовы услужить.
— Спасибо! — сказала женщина, — Мы уже начали выплачивать выкуп, но нужную сумму нам никогда не собрать.
— Старайтесь, бабоньки, старайтесь!
Женщины удалились. Ашурбанипал Данилович засунув крюк в петлю, запер дверь. Облапил венозными корявыми руками Алену:
— Ах ты девственница моя драгоценная! Ведь превзошла меня самого в науке. И как это у тебя получается?
— Сама не знаю! — сказала Алена, освобождаясь от гимназической пелеринки и скромного темного платья. Ашурбанипал Данилович дважды плюнул в глазницы черепа, и огонь в них погас. Через минуту диван в комнате заскрипел всеми своими пружинами.
— Девственница ты моя! — хрипел Ашурбанипал Данилович.
— А то как же? — отвечала запыхавшаяся Алена.
В это же самое время в небольшом городе Анжеро-Судженске в бараке с зарешеченными окнами томские богачи сидели и лежали на деревянных нарах. Узники выглядывали иногда сквозь решетки. И что же видели они? Известные им прибыльные копи Михельсона из заточения виделись адом. Сколько мог захватить взор, всюду были видные черные горы угольных отбросов, пустой породы. Скрипели лебедки и транспортеры, мальчишки, почерневшие от угля, как негры, сортировали его. Черные горы породы при каждом дуновении ветра извергали из себя тучи грязной пыли. Угольная пыль посыпала примыкавшие к терриконам убогие мазанки. Возле жилищ сидели деды на лавках в украинских расшитых рубахах и курили казачьи люльки. Деды эти вышли погреться на солнышке, подышать свежим весенним воздухом. А воздух был спертым, дымным, словно весь город поместили в гигантскую печь. Белье, вывешенное после стирки для просушки, чернело мгновенно.
Василий Вытнов обратился к товарищам по заточению:
— А шахтеришки-то живут грязно. После нашего Томска, это — сущий ад.
— Что же, они сами выбрали свою судьбу, — философски заметил Смирнов, — могли бы жить в деревне, пахать, сеять, дышать свежим воздухом, но приехали сюда за длинными рублями.
— Молчи, гидра капиталистическая! — воскликнул конвоир.
Барак охранялся снаружи, но несколько охранников находилось внутри барака. Опасались того, что арестованные богатеи совершат подкоп или сделают пролом в полусгнившей стене и сбегут. С тех пор как в Анжерке появились знатные арестанты, местные большевики потеряли покой. Им хотелось поскорее поставить врагов рабочего класса к стенке, или по крайней мере спустить на дно самых глубоких шахт и заставить рубать уголек, пока не сдохнут. Телеграф мгновенно передавал это желание в Томск, но из губернского центра отвечали о революционной необходимости. Расстрелять богачей могли и в Томске, дело нехитрое. Но надо их напугать, чтобы они отдали необходимые революционной власти деньги. Вот уж деньги дадут, тогда видно будет.
На злобную тираду конвоира Гадалов ответил примирительно. Он предложил сыграть в карты, ведь внутренним конвоирам осточертело сидеть без дела в бараке вместе с заключенными.
И вот — богачи уже играли с большевистскими конвоирами в карты. Коммерсанты ставили на кон пиджаки и штиблеты, конвоиры при проигрыше должны были отнести на местную почту письма арестантов. И коммерсанты все время выигрывали, что вводило в азарт конвоиров. Богачи были более искушены в картежных играх.
В конце концов, проигравшийся вдрызг старший конвоир, беря письма у богачей, сказал:
— Не радуйтесь шибко-то, я ваши письма проверю и лишь потом отправлю. Пеняйте на себя, ежели что худое написали. Морду набью.
Он распечатал конверт Гадалова и прочел: «Дорогая, немедленно собери и уплати властям требуемую сумму. Твой Кеша».
Примерно тоже было написано в других письмах. Конвоир сказал:
— Это ничего, это можно отправить. Так и быть…
Он не знал, что еще во время сидения в томском следственном замке Гадалов через зарешеченное окно показал старшему приказчику секретные знаки, которые посторонний человек ни за что бы не разобрал. Этот шифр придуман был Гадаловым. Он знал: приказчик его письмо подержит над теплой плитой, и на бумаге проступят слова, написанные молоком между строк: «Дорогая, ни в коем случае не давай комиссарам ни копейки. Твой Кеша». Тайнописью были снабжены и все другие письма. Но простодушные большевистские конвоиры не могли даже предположить такое коварство.
Скворцы летят мимо
Благодаря Природе, Господу Богу или же Мировому разуму, что, очень может быть — одно и то же, в Сибири всегда вслед за зимою является весна. И мы с детства помним эти ликующие строки: «Зима недаром злится, прошла ее пора…»
Всю зиму в домах у томичей в деревянных клетках живут жуланы, щеглы, чечетки. А весной и взрослые, и дети строят и прикрепляют к шестам, а то и прямо к домам своим, домики для скворцов. Считается: если в усадьбе живет хоть один скворец, жильцам будет счастье.
Но в весну 1918 года ни взрослые, ни дети в Томске скворечников не строили. Город смотрел хмуро. Обедневшие жители завидовали птичкам, которые могут крохой прокормиться, летящей каплей дождевой напиться. Многих умерших за зиму беженцев некому было хоронить. Война аукнулась и в глубоком тылу. Стали возвращаться с фронтов солдаты и офицеры. Впервые томичи услышали страшное слово «сыпняк». Да и немудрено было заболеть тифом, ехали тысячи верст, через разоренную войной Россию, в телячьих вагонах, без мытья в бане, почти без еды.
— Смотрите! С них вши валятся! — крикнул кто-то в толпе встречавших.
Понурившись, шли фронтовики, не строем, а странной толпой, шли в размахрившихся грязных шинелях и гимнастерках.
Еще в марте большевики заключили с немчурой мир в Брест-Литовске. Проклятый договор подтвердил захват Германией многих земель Польши, Прибалтики, Белоруссии и Закавказья. Россия обязалась выплатить противнику шесть миллионов марок. Это тоже угнетало.
Анатолий Николаевич Пепеляев поспешил в отчий дом, пригласив в гости Алексея Николаевича Гришина. В доме все было, как и прежде. Чинно и спокойно отсчитывали время громадные напольные часы. Пушистые кошечки сидели на диванах на специальных подушечках. На стенах висели пейзажи, написанные Михаилом Николаевичем, а в окнах сквозь уютный узор тюлевых штор рисовался контур университета. Приняв ванну, переодевшись во все чистое, два подполковника, прошли к столу, где исходило слезой желтое сливочное масло на тарелочке, и серебряные сахарные щипцы как бы приглашали откусить от сверкающего, как снежная вершина сахарного конуса какую-то его часть. Были тут буженина, икра осетровая.
Старый дом коренных томичей еще мог блеснуть перед гостями остатками прежнего благополучия. Из запотевшего графинчика мужчины налили по рюмке водки, и Анатолий Николаевич сказал:
— За что же выпьем? За возвращение? А ведь могли бы выпить за победу, если бы нас не предали.
— Пять миллионов погибших на этой войне россиян вопиют к нам: отомстите за нас, за украденную победу, за несостоявшийся парад в Берлине, накажите предателей! — воскликнул Гришин. За отмщение!
Вешний ветер врывался в форточки и, залетая внутрь лежавшей на диване гитары, заставлял петь ее трепетные струны. И долго, долго молчали подполковники. Каждый думал о своем. Анатолий Николаевич вспоминал отца, совместную с ним отправку на фронт. Отец не смог вынести позора отступления. Это было свыше его сил. И вот отца нет — есть холмик, рядом с могилкой деда. А сын бесславно возвратился в отцовский дом.