Коронованный рыцарь
Шрифт:
С быстротою молнии облетело последнее петербургские великосветские гостиные и достигло до дворца.
Мнения по поводу этого происшествия разделились.
Болыпенство жалело так безвременно и так трагически покончившего свои расчеты с жизнью молодого блестящего офицера, догадывалось, недоумевало, делало предположения.
Говорили о ловушке, подстроенной теткой и племянницей Родзевич, при участии брата последней и нескольких офицеров, утверждали, что Ирена Станиславовна знала заранее о готовящейся комедии брака, даже чуть сама не устроила ее, чтобы держать в руках несчастного, тогда еще бывшего мальчиком, Оленина и пользоваться его состоянием.
«Иначе зачем было ей так долго держать все это втайне и объявить только тогда, когда брак Оленина с Похвисневой был накануне объявления…» — говорили одни сторонники этого мнения.
«Ей на девичьем положении было свободнее жить на чужой счет, оттого и молчала…» — подтверждали другие.
Меньшинство, наоборот, негодовало на покойного, искренно или нет — неизвестно, сожалея его жену.
Независимо от осуждения самоубийства в принципе, как смертного греха, с одной стороны, и слабости духа, с другой, строгие судьи находили в поступке Оленина желание во что бы то ни стало отделаться от обманутой им девушки, беззаветно ему доверившейся и безумно его любившей. Некоторые даже видели в этом протест против высочайшей воли.
К числу последних принадлежали Кутайсов и Грубер. К мнению меньшинства склонился и сам государь Павел Петрович.
Узнав о самоубийстве Оленина, он страшно разгневался и отдал приказание все имения и капиталы покойного передать в собственность его законной жене, Ирене Станиславовне Олениной, о чем ее уведомить.
Император Павел Петрович получил известие о смерти Виктора от Ивана Павловича Кутайсова первый во дворце, и после отданного им вышеупомянутого распоряжения, отправился на половину государыни.
Он застал ее с фрейлиной Похвисневой.
Императрица утешала, как могла, свою любимицу, пораженную известием о появлении законной жены самой судьбой ей определенного жениха.
Не подготовив даже к роковой вести, государь, со все еще бушевавшим в его сердце гневом, рассказал о самоубийстве Виктора Павловича.
Императрице сделалось дурно. Зинаида Владимировна, вставшая с кресла при входе государя, упала на пол в истерическом припадке.
Государь с силой дернул за сонетку. Сбежались камер-лакеи и камер-югферы.
Государыню привели вскоре в чувство. Бесчувственную Похвисневу бережно отнесли в отдельную комнату, и как только она пришла в себя и несколько успокоилась, отвезли в придворной карете домой.
Дурное расположение духа императора продолжалось несколько дней.
Это, впрочем, не помешало ему милостиво выслушать доклад Ивана Павловича Кутайсова о просьбе Ирены, умолявшей государя похоронить своего несчастного мужа по христианскому обряду, ввиду того, что он несомненно покончил жизнь самоубийством «не в своем уме», так как в ином состоянии не осмелился бы идти против воли своего государя.
Павел Петрович приказал разрешить.
— Если бы вы видели, ваше величество, что делается с несчастной женщиной.
— Что, ужели жалеет? Не стоит… — отрывисто и совершенно в нос, что служило признаком крайнего раздражения, сказал государь.
— Убивается, страшно убивается… — вздохнул Иван Павлович. — Не оттащить от гроба, не наглядится… Исхудала, глаза опухли, куда красота девалась…
— Сердце женщины — загадка… — заметил государь.
— Истину изволили сказать, ваше величество, святую истину… А все-таки больно смотреть, жаль, бедняжку, как бы не отразилось это горе на ребенке.
— А разве она?..
— Так точно, ваше величество…
— Он жил с ней, как муж с женой, до последнего времени? — спросил государь.
— Нет основания ей не верить. Отношения ее к другим вне всякого подозрения, — заметил Иван Павлович.
— Негодяй!.. — сквозь зубы произнес Павел Петрович.
— Да, уж именно, ваше величество, о покойном, не тем будь он помянут, можно сказать: «Худая трава из поля вон».
— Вот и узнавай людей… Можно ли было ожидать этого.
— Действительно, поразительно, ваше величество, примерный офицер, тихий, скромный…
— А вот поди ж ты, кто оказался… Все время лгал, притворялся… Уж на что я знаю людей… и я ошибся… — заметил государь, отпуская Кутайсова с милостивым разрешением просьбы Ирены.
Потайная дверь, везущая на винтовую лестницу, соединявшую квартиру покойного Оленина с квартирой Родзевич, была открыта настежь.
В квартире Виктора Павловича распоряжалась всем Цецилия Сигизмундовна, устраняя дочь, действительно казавшуюся убитой безысходным горем.
Нарисованный Кутайсовым императору портрет неутешной вдовы Олениной не был ни мало преувеличен.
По получении высочайшего разрешения, у гроба начались панихиды.
На них съезжался весь великосветский Петербург.
Даже знавшие покойного Виктора Павловича Оленина по наслышке, пришли поклониться его гробу.
Их влекло, конечно, не желание отдать последний долг усопшему, а просто любопытство видеть жертву последней модной истории, а главное оставшееся в живых действующее в ней лицо — вдову покойного Ирену, которая до сих пор все знали девицею Родзевич.
За каждой панихидой Ирена Станиславовна обязательно оглашала залу истерическими рыданиями и по несколько раз лишалась чувств.
Есть женщины, выработавшие в себе до совершенства искуство обмороков и столбняков.
К выдающимся представительницам последних принадлежала и Ирена Оленина.
Еще в раннем девичестве она проделывала все это перед своей теткою.
Упасть в глубоком обмороке или в истерическом припадке для нее было делом минуты.
Симуляция была до того правдоподобно-естественна, что вводила в заблуждение даже врачей.
Видя отчаяние вдовы Олениной, многие из державшегося упомянутого нами мнения большинства поколебались и стали склонять свои симпатии на сторону «несчастной убитой внезапным горем женщины».