Корпорация «Попс»
Шрифт:
Дела нужно делать сразу, иначе их вообще никогда не сделаешь. И правда: откуда ты знаешь, что случится через пять минут? Если я не сожгу это сейчас, вдруг шанс больше не представится? Произойти может что угодно. Я могу вернуться к бассейну, нырнуть, стукнуться головой и через три месяца очнуться в больнице. «Мы прибирались у тебя в комнате, Алиса, и нашли всякие странные бумажки. Чем ты там занималась? Дешифровкой? Почему?» Я понятия не имею, кто пытается со мной связаться, а потому не знаю, хочу ли связываться с ними. Мы так обожаем всё откладывать на потом. К вечеру я вернусь домой. Муж придет с работы. Купим еду в супермаркете. Если запасы кончатся, просто сходим и купим еще.Но ничего не знаешь заранее. До блокады ленинградцы выкидывали остатки еды на помойку, не задумываясь, что может стрястись беда, а несколько месяцев спустя варили суп из старых чемоданов. Однажды ты можешь проснуться и узнать, что твоя мать умерла, или что отец пропал без вести, или что разразилась война. Ты просто не знаешь, что будет завтра.
Счастлива ли я? Честное слово, у меня нет ответа.
Я смотрю карточку Жоржа и поздравительный бланк на конторке. И сжигаю их тоже.
— Если хочешь, чтобы я начала с самого начала, — говорит бабушка, — наберись терпения. Мне придется вспомнить Вторую мировую войну или даже времена еще раньше.
— Войну? — переспрашиваю я.
Она кивает и делает глоток виски.
— Ты, наверное, заметила, как я расстроилась, когда твой дедушка заговорил про Блэтчли-Парк. Странно, что ты не спросила, был ли он там в войну…
— А он был? — спрашиваю я, придя в волнение от одной этой мысли.
— Нет. Я была.
— Ты?
— Я была одной из немногих женщин-криптоаналитиков. Я работала с Тьюрингом над расшифровкой сообщений «Энигмы». Работа была трудная, но очень увлекательная. К началу войны мы с твоим дедушкой уже были любовниками и планировали пожениться. Однако война кого хочешь заставит поменять планы; можешь быть уверена — свадьбы в те годы играли редко. Мы оба учились в Кембридже. Я была одной из первых женщин, кому на самом деле разрешили получить степень; как и твой дедушка, я занималась математикой. В тридцатых, когда я училась на последнем курсе, Тьюринг был в Кембридже членом университетского совета. Я помню, поначалу его очень воодушевляло антивоенное движение — примерно до 1934 года, когда ситуация в мире усложнилась. Гитлер делал страшные вещи — терроризировал и убивал людей на улицах Вены и тому подобное; в воздухе все время носились разные слухи, и никто не знал, чему верить. Едва ли кто-то хотел войны. Но вдруг оказалось, что ее не избежать… За два или три года до объявления войны я закончила университет и начала писать диссертацию, чтобы получить место в аспирантуре, но у твоего дедушки были большие неприятности. Он уже тогда был на редкость упрямым и постоянно ссорился с властями. Он был страстным противником любой войны и однажды ночью, незадолго до защиты диплома, разукрасил стены вокруг университета пацифистскими лозунгами. В конце концов его заставили сознаться в этом проступке. Меловые надписи полностью отмылись, но ученый совет не допустил твоего дедушку к защите. Сказали, что допустят только в том случае, если он принесет официальные извинения, но он отказался. Заявил, что это была не какая-то дурацкая выходка, а политическая акция, после чего просто взял и ушел из университета, поклявшись никогда не возвращаться. Хотя он остался жить в Кембридже и продолжал дружить с нашей большой университетской компанией, он так и не извинился. Да, веселое было времечко. Тьюринг улетел в Принстон, надеялся познакомиться с математиком по фамилии Гёдель, [54] но вместо него встретил другого кембриджского профессора, Г. Г. Харди…
54
Курт Гёдель (1906–1978) — американский логик и математик австро-венгерского происхождения. Согласно сформулированной и доказанной им теореме, известной как «теорема о неполноте», внутренняя непротиворечивость любой формальной аксиоматической системы, такой как логика или математика, не может быть доказана только средствами самой этой системы.
— Того Харди, который открытку послал? — спрашиваю я.
— Ух ты, вот это память! Да, того самого.
— Ну и что это была за открытка?
Бабушка смеется:
— Чтобы объяснить, мне придется слегка отклониться от темы, но ты хоть поймешь, отчего это твой дедушка так на меня взъелся. Харди был эксцентричным математиком, в чем-то походил на твоего дедушку. У него были мании: одна — крикет, другая — во что бы то ни стало доказать гипотезу Римана. А еще он был помешан на Боге. С маниакальным упорством вел против Бога некую странную войну, всё норовил его обхитрить. Приходил на крикетные матчи с грудами книг — якобы чтобы поработать, если вдруг пойдет дождь и матч прервется. Вообще-то дождя он не ждал, это был двойной блеф. Харди думал, что Бог увидит: ага, профессоришка ждет дождя! — и взамен устроит ему пекло, чего Харди на самом деле и хотел. Ну а его открытка стала своего рода легендой. Он послал ее своему другу как раз перед тем, как отправиться в плавание по каким-то на редкость бурным морям. В открытке говорилось, что он нашел доказательство гипотезы Римана. К тому времени эта гипотеза стала одной из самых знаменитых нерешенных проблем в математике. Харди знал, что Бог не даст ему утонуть после того, как он послал открытку. Если б он утонул, то моментально прославился бы, его навсегда бы запомнили как человека, который доказал гипотезу Римана, а потом умер. Он был уверен, что Бог ни за что не дарует ему бессмертие вот так вот, считай, задаром, так что открытка стала своего рода «страховым полисом». Ой, а когда Харди встретился с Паулем Эрдёшем [55] — вот это и впрямь было забавно. Эрдёш — тоже совершенно эксцентричный математик. Называл Бога «НФ» — «Непобедимый Фашист». Можешь себе представить, как здорово эти двое поладили! Короче, вот тебе объяснение «открытки Харди».
55
Пауль Эрдёш (1913–1996) — венгерский математик, знаменитый своей эксцентричностью и необыкновенной работоспособностью (с двадцати лет до самой смерти, по вполне правдоподобной легенде, каждый день минимум двенадцать часов занимался любимой наукой).
— Ясно, — говорю я, хотя не очень понимаю, какое отношение открытка имеет к спору бабушки с дедушкой.
Бабушка смешивает себе новую порцию, поменьше, и снова ставит чайник — наверное, чтобы сделать мне еще чаю. Начался дождь — крохотные копытца стучат в окно. Как там, интересно, дедушка? Надеюсь, у него все в порядке. Бабушка и вправду наливает мне кружку горячего сладкого чаю, включает газ посильнее и садится обратно на диван.
— Так на чем мы остановились? Ах да. Тьюринг уже какое-то время работал над гипотезой Римана, а встретившись с Харди, задался вопросом, не надо ли на самом деле попытаться ее опровергнуть, вместо того, чтобы доказывать. В Кембридж он вернулся в странном настроении, полный идей еще безумнее, чем обычно, насчет «умственных машин» и реальных машин, которые собирался построить. Особенно ему хотелось создать машину, которая трудилась бы над гипотезой Римана, и я одно время ассистировала ему в Кембридже. Помню, голова моя была полна мыслей о моей героине, Аде Лавлейс — дочери лорда Байрона, еще одной женщине-математике, — и что я была слегка влюблена в Тьюринга, хотя это было глупо, потому что он был геем и этого не скрывал — ну, по крайней мере в Кембридже.
— Геем? — переспрашиваю я в шоке. «Геем» у нас в школе обзывают того, кто сделает какую-нибудь глупость. Я знаю, что на самом деле геи — это мужчины, которые любят мужчин, или женщины, которые любят женщин, но как так можно, я ума не приложу.
— Да, Тьюринг был геем. Из-за этого он подвергся гонениям и покончил с собой. — Она внимательно смотрит на меня. — Алиса, никогда не осуждай подобных людей, никогда. Ты не знаешь, что это с ними сделает.
— Не буду, — серьезно обещаю я.
— Хорошо. Ну, значит, когда наконец объявили войну, мне и нескольким мои коллегам с математического факультета посоветовали поехать в этот самый Блэтчли-Парк и предложить свои услуги. По слухам, это было место, где интеллектуалы могли провести всю войну, разгадывая головоломки; такая перспектива не могла не понравиться дедушке. Ему поехать не предложили — он же был изгнан из университета, — но он все равно отправился с нами. К сожалению, он оказался в числе тех немногих, кого отослали обратно. Власти заявили, что он недостаточно дисциплинирован и ему нельзя доверить военную тайну. А меня приняли; это было потрясением для нас обоих. Мы попрощались и пообещали друг другу писать. Долгие годы — даже после того, как война закончилась и мы поженились — мне было по закону запрещено рассказывать твоему дедушке о том, что происходило в Блэтчли-Парке. Внешне он всегда к этому спокойно относился, но его глубоко ранило, что ему дали от ворот поворот. Но я не думаю, будто он хоть каплю завидовал тому, что я была там с несколькими нашими друзьями, и я его за это любила только сильнее… После того как его не приняли в Блэтчли-Парк, он около года болтался без определенных занятий и ничего примечательного не совершил. К этому времени пацифизма в нем поубавилось. В радиосводках постоянно сообщалось о новых преступлениях нацистов, да и военная пропаганда тоже делала свое дело; в общем, не стать против Гитлера было трудно. Дедушка несколько раз пытался поступить на военную службу и отправиться на фронт, но его постоянно признавали «психически негодным». Как-то раз я получила увольнительную, и он повел меня в кафе. Я рассказала ему о людях, приезжавших в Англию при поддержке Французского Сопротивления; их отправляли на обучение в секретную организацию, которая базировалась где-то в Лондоне. Ее членов сбрасывали на парашютах в стан неприятеля по всему миру; их миссией было просто устраивать взрывы, погромы, заниматься саботажем — пытаться остановить немцев любыми средствами. Некоторых членов организации должны были отправить на помощь маки — французским партизанам, которые пытались разгромить армию захватчиков. В то время немцы уже оккупировали Францию…
— Да, я знаю, — говорю я. — Я прочитала кучу книжек про войну.
— А, прекрасно. Ну, твой дедушка поехал в Лондон и завязал нужные знакомства. Он прошел собеседование в конспиративной квартире неподалеку от Бейкер-стрит. В эту организацию — она называлась ЦСО, «Центр специальных операций» — во время войны стягивались все бунтовщики. Те, кто был физически покрепче, готовились к заброске на вражескую территорию — во Францию, куда угодно, — а все прочие оставались в тылу и занимались местными обычаями, диалектами и в особенности техникой маскировки, для чего приходилось изучать французское зубоврачевание, принятые у немцев способы кройки и шитья, способы надежно спрятать капсулы с цианидом и так далее…
— Зубоврачевание? — переспрашиваю я. — Зачем?
— Ну, каждый, кого забрасывали во Францию, должен был прикинуться немцем или французом. Немцы же высматривали любые несоответствия. Всем сброшенным во Францию заново чинили зубы. Нельзя было объявиться во Франции с английскими пломбами — это значило подписать себе смертный приговор. Разумеется, нужно было также очень бегло говорить по-французски, и дедушка этому научился. Кстати говоря, людей из ЦСО очень даже впечатлил номер, который дедушка выкинул в Кембридже. Факт остается фактом: он не сдался, не пожелал сложить оружие. Им были нужны люди с сильной волей, которые не сломались бы на допросе. Во время психологического теста врач показал ему кляксы на промокашках и спросил, на что они похожи. Дедушка вышел из себя. Он ненавидел все это психологическое мумбо-юмбо и сказал парню — мол, хватит тратить время на бессмысленные картинки, отправляйся на войну и сражайся с Гитлером, как настоящий мужчина. Он просто не мог сдержаться. Именно из-за подобных вспышек он все время проваливал эти тесты и не был принят ни в армию, ни во флот. Но, опять-таки, ЦСО были нужны именно такие черты характера. Дедушку приняли, а потом отправили в тренировочный лагерь в Шотландии, где он тринадцать недель учился прыгать с парашютом, убивать людей голыми руками, открывать замки отмычкой, делать бомбы и взрывать мосты. Даже ночью за ним наблюдали — хотели убедиться, что он не будет разговаривать во сне по-английски! Он был в своей родной стихии. Обучение закончилось; он рвался во Францию, но в ЦСО постоянно были какие-то задержки и отсрочки. Почти всю войну он только и делал, что ждал.
Бабушка смотрит на настенные часы. Почти полвосьмого.
— Ладно, не буду перегружать тебя подробностями. Просто знай: с ЦСО у твоего дедушки связаны прелюбопытнейшие воспоминания. Можешь поспрашивать его, когда немного подрастешь. Я немного отвлеклась от темы, но мне просто хотелось как следует обрисовать тебе сцену. Твой дедушка — храбрый человек, неистово гордый и упрямый, и он так до конца и не простил Блэтчли-Парк за то, что тот его не принял. Разумеется, в конечном итоге его война оказалась интереснее, чем у любого из нас, но он знал — мы всезнали, — что, если исключить Тьюринга и еще пару-тройку людей, твой дедушка был лучшим криптоаналитиком страны. После войны я взялась за работу, которой уже не прекращала заниматься, — пыталась доказать гипотезу Римана и преподавала математику. Но твой дедушка по-прежнему занимал достаточно антиавторитарную позицию — типа, «я им всем еще покажу». Когда умер Тьюринг, дедушка еще сильнее укрепился в своем намерении «им показать». Чиновники в Блэтчли-Парке — сливки британского криптоаналитического общества того времени — страшно давили на Тьюринга. Потом его окончательно добил несправедливый арест по обвинению в гомосексуализме. Из-за всего этого дедушка стал еще более решительным противником властей. Он относился к любым правилам так же, как к кодам и шифрам: коды существуют, чтобы их взламывали, правила — чтобы их нарушали. Он хотел доказать людям, что он, Питер Батлер, может разгадать то, что разгадать нельзя; вот почему почти сразу же после смерти Тьюринга он начал работать над «рукописью Стивенсона — Хита»… Он впервые услышал про нее году в 34-м или 35-м, но поначалу не уделил ей должного внимания. В сущности, это был памфлет, содержавший увлекательную историю — своего рода предание, — после которого шел ряд странных чисел и букв; на самом деле рукопись являлась зашифрованной картой, которая указывала местонахождение сокровища. Дедушка не сильно интересовался сокровищами и, прочитав в журнале «Криптограмма» статью о рукописи, отметил только самые важные или абсурдные подробности — я помню, что он пересказал их нам однажды за ужином. Помнится, что нашу дружескую компанию сильно взбудоражил тот факт, что, хотя зашифрованная «карта» была почти столетие доступна публике, до сих пор никто сокровища не нашел.