Коррида
Шрифт:
Однако так ли это? Пока его большой друг говорил только о себе, на него можно было положиться, его словам можно было доверять. Но когда он говорил о других, то он мог и ошибиться. Из слов Хуаны Чико, как ему показалось, понял: Пардальян побеседовал с ней, пожурил, прочел ей мораль и дал понять, что они – не пара. И все же Хуана не испугалась леденящего душу упоминания о пытке и со спокойной улыбкой принялась отстаивать свое право на спасение того, кого она – вопреки всему – по-прежнему любила. Карлик убедился: Хуана до самой своей смерти будет безнадежно любить шевалье де Пардальяна, точно так же, как он сам до самой
Таков был вывод, сделанный Чико из неосторожных слов молодой кокетки. О, если бы она могла догадаться, что происходит в его душе! Но он выглядел таким бесстрастным, что по его лицу нельзя было прочесть ровным счетом ничего.
Да, ему хватило сил оставаться сдержанным. Маленький человечек говорил себе: раз Хуана верна Пардальяну, то он, Чико, не имеет права относиться к ней так же, как раньше.
Он по-прежнему мог считать ее своей подружкой, но ему следовало отказаться от попыток завоевать ее сердце. Если бы речь шла о физической связи Хуаны с Пардальяном, то, быть может, ревность еще заставила бы его побороться. Но он ни секунды не сомневался: то была целомудренно-платоническая любовь.
Никогда Хуана не будет принадлежать Пардальяну душой и телом – ведь этого не хочет сам шевалье. И она, наверное, обо всем знала, ибо предпочла смерть. Разве мог Чико в подобных обстоятельствах попытаться разжалобить ее, признаваясь в своих чувствах?
В результате всех этих размышлений карлик стал не то что сдержанным, а прямо-таки каменным. Он изо всех сил прикидывался невозмутимым; он преуспел в этом настолько, что окончательно озадачил девушку. Возможно, будь она чуть более проницательной, она смогла бы заметить странную бледность Чико и лихорадочный блеск его глаз. Но она и сама была слишком взволнована, чтобы задумываться о таких мелочах.
Короче говоря, девушка и карлик все более замыкались в себе и отдалялись друг от друга.
Чико ограничился тем, что согласно кивнул в ответ на ее слова, а затем вытащил из-за пазухи найденный им пергамент и произнес с холодностью, за которой попытался скрыть свои настоящие чувства:
– Ты ведь ученая, посмотри-ка на эту бумагу и скажи мне, что это такое и какова ей цена.
Малышка Хуана почувствовала, как к ее глазам подступают слезы. Она надеялась заставить его объясниться, а он вдруг повел себя еще более холодно и резко.
Да, решительно, она ошибалась – он не любит ее. Но раз он так обращается с ней, она не доставит ему удовольствия увидеть, как она плачет. Она подавила рвущиеся из самой глубины ее существа рыдания, взяла протянутый ей пергамент и принялась его изучать, пытаясь подражать ледяным манерам своего собеседника.
– Но я ничего здесь не вижу, – сказала она, быстро взглянув на листок, – кроме двух печатей и двух подписей под недописанными фразами.
– А ты знаешь эти печати и подписи, Хуана?
– Печать и подпись короля, печать и подпись его высокопреосвященства великого инквизитора.
– Ты в этом твердо уверена?
– Разумеется! Все-таки я умею читать: Мы, Филипп, король милостью Божьей… сим извещаем и приказываем… всем представителям духовных, светских, военных властей… И ниже: Иниго де Эспиноза, кардинал-архиепископ, великий инквизитор. Разве ты не видел эти печати под приказами, которые расклеивают в городе? Это ведь те же самые. Тут нет ни малейшего сомнения.
– Да, так я и думал. Это то, что называется «незаполненный приказ с подписью». Такой приказ заполняют по своему усмотрению, находясь при этом под защитой королевской подписи, и все должны повиноваться повелениям, отданным в соответствии с этим документом.
– Где ты это раздобыл?
– Неважно. Главное, что он у меня есть. Теперь я знаю то, что я хотел знать. Сейчас я уйду отсюда, а ты не говори ни единой живой душе, что видела в моих руках этот пергамент.
– Почему? Что ты хочешь с ним сделать?
– Что я хочу с ним сделать? Я и сам еще не знаю. Я думаю. И в конце концов наверняка что-нибудь придумаю. Понимаешь, я рассчитываю воспользоваться этим пергаментом, чтобы освободить сеньора де Пардальяна. Если станет известно, что эта бумага мне не принадлежит и что она была заполнена незаконно, то меня наверняка арестуют, будут пытать, а потом казнят… хотя это к делу не относится, я знаю. Но, видишь ли, в таком случае погибнет и господин де Пардальян, а это уже гораздо важнее. Вот почему я прошу тебя хранить все в глубочайшей тайне. Речь идет о жизни того, кого мы оба хотим спасти.
Чико приложил немало трудов, давая Хуане понять, что она должна молчать ради своей любви к Пардальяну. Он и не подозревал, что назвал ей самую вескую причину, когда сказал: «Меня арестуют, будут пытать, а потом казнят», так что далее он мог бы не прибавлять ни слова.
Хуана содрогнулась. Более всего ее ошеломил тон, каким он сообщил ей о своей возможной гибели, – спокойный и равнодушный.
Почему он говорил такие страшные вещи? Господи Боже, значит, он хотел умереть? Как же он не подумал о том, что причинит ей страшное горе? У нее перехватило горло от терзавшего ее волнения, и она прошептала, сложив руки в умоляющем жесте:
– Ты можешь быть спокоен. Пусть они меня убьют, но им не удастся вырвать у меня ни слова.
Он ответил тихо, без досады, с бледной улыбкой на губах:
– О, я знаю. Ты сохранишь эту тайну.
И предельно усталый, разбитый после усилий, потребовавшихся ему для того, чтобы сдержать свои чувства, он отвесил девушке поклон и добавил, тоже шепотом:
– Прощай, Хуана!
И, не проронив более ни единого слова, он направился к двери.
Теперь уже ее сердце не выдержало. Как же он мог уйти вот так – после сухого, холодного и зловещего «прощай», которое, казалось, подразумевало, что она никогда больше не увидит его! Бледная, обессиленная, она выпрямилась в своем огромном деревянном кресле; рассудок ее изнемогал, и дорогое ей имя сорвалось-таки с ее дрожащих губ:
– Чико!
Потрясенный до глубины души, карлик внезапно обернулся. В непроизвольном порыве она протягивала к нему руки. Она уже почти не отдавала себе отчета в своих поступках. Если бы Чико бросился к ней и поцеловал ее холодные пальцы, она, конечно же, крепко обняла бы его, прижала бы к сердцу и, таким образом, приблизила бы наступление счастливой развязки.
Но оказалось, что наш маленький приятель обладает поистине железной волей; услышав призыв Хуаны, он остановился и сделал к ней два шага. Дальше, однако, он не двинулся. Он не сказал ни слова и, невозмутимый, неподвижный, стал ждать, когда она объяснится.