Корсар

Байрон Джордж Гордон

XV

Она ошиблась: он себя винил, Что ей беду невольно причинил; Но тяжко немы, сплошь в кровавой тьме, Бродили чувства в сердце, как в тюрьме. Вокруг кормы, играя синью волн, Попутный бриз все дальше гонит челн; Вдали вдруг точка, пятнышко, пятно: То парус, бриг — и пушек там полно; Челнок замечен с вахтенных мостков; Прибавили немедля парусов; Бриг величаво мчится, все скорей, И грозно смотрят жерла батарей. Вдруг — блеск! Ядро, давая перелет, С шипеньем тонет в глуби темных вод. Выходит Конрад из оцепененья. Взор С восторгом устремляется в простор: «То он — мой алый флаг! Я не один! Я не покинут средь морских пучин!» Он машет им. Там узнают сигнал: Убавив ход, спускают мигом ял. «Наш

Конрад! Конрад!» — с палубы гремит, И дисциплина крик не заглушит! С восторгом все и с гордостью глядят, Как всходит вновь на свой корабль пират; В любой улыбке блещет торжество; Всем хочется в объятьях сжать его. А он, забыв несчастный свой поход, Как вождь, привет им гордо отдает, Ансельмо руку жмет он — и опять Готов сражаться и повелевать!

XVI

Порыв утих; всех втайне мучит стыд, Что не был силой атаман отбит: Все ждали мести. А узнай они, Что женщина свершила в эти дни Стать ей царицей: им была всегда Разборчивость надменная чужда. Перед Гюльнар они столпились в ряд, С улыбкой вопрошающей глядят; Она слабее женщин и сильней, И знает кровь — и все же робость в ней| На Конрада она с мольбой глядит И, на лицо спустив чадру, молчит; Скрестив ладони, кротко ждет она: Раз он спасен, судьба ей не страшна. Хоть все в ней буйно: ненависть и дрожь, Добро и зло, любовь, коварство, нож В ней женщина не исчезала все ж!

XVII

И дрогнул Конрад: гнусно дело рук. Но грешница жалка в минуты мук. Нет слез таких, чтоб грех ее омыть, И небу должно суд над ней творить. Свершилось! Пусть вина тяжка — он знал: Лишь для него ту пролил кровь кинжал, И принесла его свободе в дар Все на земле, все в небесах Гюльнар! Потупиться ее принудив, взор К рабыне черноокой он простер; Совсем иной теперь была она: Робка, слаба, смиренна и бледна, И в этой смертной бледности — багрец, Кровавый след запечатлел мертвец! Он руку взял, дрожит (теперь!) рука, Нежна в любви, а в гневе жестока: Он сжал ее — дрожит! И в нем самом Нет сил, нет звука в голосе глухом. «Гюльнар!» Безмолвна. «Милая Гюльнар!» Она взглянула взором, полным чар, И ринулась в объятия к нему. Чудовищем бы надо быть тому, Кто б в этом ей приюте отказал! Добро ль в том, зло ль, но Конрад крепко сжал Ее в объятьях. И, не будь томим Тревогой он; — сошла бы измена к ним! Тут и Медору б гнев не охватил: Их поцелуй столь братски-нежен был, Что — первый и последний! — он не мог Взять Ветреность у Верности, хоть жег Дыхание Гюльнар, как ветер тот, Что навевает крыльями Эрот!

XVIII

В вечерний час их остров встал из вод. Скала, казалось, им улыбки шлет; Над гаванью стоит веселый гул; Огонь сигнальный, где всегда, блеснул; Скользят по волнам шлюпки, и дельфин, Резвясь, их обгоняет средь пучин; Крикливых чаек резкий стон — и тот, Казалось, всем приветствие несет! За ставнями, что озарились вдруг, Фантазия друзей рисует круг; Огонь священный, пламенный очаг, Надежды взор, простертый в бурный мрак!

XIX

Огни в домах, на маяке горят; Медоры башню разглядел пират; Глядит он — странно! Видят все: одно Ее во мрак погружено окно! Как странно! В первый раз ему привет Не шлет Медора. Иль завешен свет? Он первым сходит в поданный челнок, Гребцов торопит… О, когда б он мог, Как легкий сокол, развернуть крыла, Помчаться на вершину, как стрела! Гребцы хотят передохнуть — и вот, Не в силах ждать, он выпрыгнул — плывет, На берегу — и быстрою стопой Бежит наверх знакомою тропой. Он у дверей; прислушался: весь дом Внутри безмолвен. Все во тьме кругом. Он стукнул громко, но знакомый шаг Не прозвучал в ответ на этот знак. Весь холодея, стукнул он опять, Но слабо: руку еле смог поднять. Открыли; женщина — увы! — не та, Которую обнять влечет мечта. Она молчит; и дважды он хотел Задать вопрос, и все ж не смог, не смел! Он выхватил у ней лампаду; вдруг Та выскользнула из неверных рук, Разбилась: а другого ждать огня, Не то же ли, что наступленья дня? Но, вглядываясь в темный коридор, Мерцанье слабое приметил взор; Увидел Конрад, в тот войдя покой, Все, что уже угадано душой!

XX

И стон, и дрожь, и ужас подавив, Он замер возле, взор в нее вперив. Глядел он, в пытке, как мы все, боясь Признаться, что надежда унеслась. Столь хороша она была живой, Что смерть не совладала с красотой; Держала стебель хладного цветка, Сжимая нежно, хладная рука, Как бы живая, как в притворном сне, Чтоб зарыдавший смерть узнал вдвойне. Под снегом век, под трауром ресниц Укрылось то, что повергает ниц: Всего яснее Смерть в глазах видна, Сиянье духа гасит в них она! Двух синих звезд прозрачный блеск угас, Но рот еще прекрасен и сейчас: Вот-вот сверкнет улыбкою живой, И нужен лишь на миг ему покой. Но белый саван, но недвижность кос, Столь светлых, пышных, — а давно ль меж роз Они струились и срывал венок С них шаловливый летний ветерок… Но бледность щек — все гроба кличет тьму. Она — ничто. Так что ж быть здесь ему?

XXI

Вопросов нет. Ответ на все — одна Лба хладно-мраморная белизна. Не все ль равно, как умерла она? Страсть юных лет, надежды лучших дней, Ключ нежности и ласки — с нею, с ней, С единственной, кого любить он мог, Исчезли вмиг. Он заслужил свой рок, Но мука — жгла. Для чистых душ есть путь, Куда не смеет грешник и взглянуть. Гордец, чья радость только на земле, В дни горьких мук в земной же рыщет мгле. Пусть малое все гибнет здесь для них, Но кто сносил утрату грез своих? Как часто гордый маскирует взор Все виды мук, таимых с давних пор; И скрыта боль в улыбке той как раз, Которой щеголяют напоказ.

XXII

Кто глубже скорбь в своей груди таит, Тот всех скупей о скорби говорит; Все думы в нем сливаются в одной, И тщетно в них ему искать покой; Нет слов раскрыть всю жизнь души до дна, Правдивость речи горю не дана. Пират застыл, оледенен тоской, Найдя на миг в том холоде покой; Так слаб он, что — как в детстве — вновь слеза Ему смочила дикие глаза; Вся немощь сердца в тех слезах была, И все же мук душа не излила. Никто не видел этих слез поток; Будь не один — он их сдержать бы мог; Он их сдержал, он твердо стер их с вежд, Уйдя без дум, без счастья, без надежд. Блеснет заря — пирату темен день, Ночь спустится — и с ним навеки тень. Нет мглы темней, чем сердца мрак густой, И взор тоски — средь всех слепых слепой! Та слепота бежит любой зари, И ненавистны ей поводыри!

XXIII

Родясь для блага, он злодеем стал; Обманут рано, долго верил, ждал; Ток чистых чувств, как влага та, что в грот, Чтоб сталактитом затвердеть, течет, Сквозь толщу лет пробившись, замутнел И, наконец, застыл, закаменел. Но молния скалу дробит порой И Конрад снес удар тот грозовой! Цветок у камня сумрачного рос; В тени укрыв, его хранил утес; Обоих беспощадный гром разит И лилию и вековой гранит! Чтоб рассказать о нежности цветка. Не сохранила смерть ни лепестка; И тут же, на земле бесплодной, он, Суровый друг, чернеет, раздроблен!

XXIV

Рассвет. Кто, дерзкий, Конрада смутит Покой? Ансельмо все ж к нему спешит. Его нет в башне, нет на берегу; Обшарили весь остров на бегу, Бесплодно… Ночь; и снова день настал Лишь эхо отзывалось им средь скал. Обыскан каждый потаенный грот; Обрывок цепи, закреплявшей бот, Внушал надежду: бриг за ним пойдет! Бесплодно! Дней проходит череда, Нет Конрада, он скрылся навсегда, И ни один намек не возвестил, Где он страдал, где муку схоронил! Он шайкой лишь оплакан был своей; Его подругу принял мавзолей; Ему надгробья не дано — затем, Что трупа нет; дела ж известны всем: Он будет жить в преданиях семейств С одной любовью, с тысячью злодейств.