Кошка в сапожках и маркиз Людоед
Шрифт:
Когда кухарка ушла, я невозмутимо разлила кофе по чашкам и пододвинула одну маркграфу.
– Вы всё просчитали, - сказал он, даже не притронувшись к напитку. – Жозефина взяла выходной, детки припрятаны наверху, и даже Савё приглашён от моего имени…
– Пейте кофе, - коротко сказала я, делая глоток.
– Но вы просчитались, мадемуазель, - повысил Огрест голос. – У вас, вообще, есть хоть какие-то границы? Савё примет это, как оскорбление, и будет прав.
– Ох, кто бы обижался, - фыркнула я.
– Я должен пойти и
– За что будете извиняться? – мне надоел этот ребячий лепет. – За то, что он в кои-то веки раскошелился на два золотых для собственных внуков?
– Вы не понимаете, что нельзя вмешиваться в чужую жизнь?!
– Если что – напомните месье Лиленбруку его же собственные слова, что иногда надо помогать людям против их воли.
– Что за бред, он не мог такого сказать! – Огрест от души хлопнул ладонью по столу.
Блюдце с чашкой подпрыгнули, и кофе опасно плеснулось.
– Но сказал, - я хотела точно так же хлопнуть ладонью, но вовремя удержалась. Лоис не понравится, если праздничная кружевная скатерть будет испорчена разлитым кофе.
– Так что успокойте свою совесть, месье. Дедуле прилетело той же монетой.
– А что за ужас вы устроили в гостиной? – возмутился маркграф, указывая на наряженную метлу, а я тайком выдохнула, понимая, что разговор о Лиленбруке закончен.
– Вы же сэкономили на ёлке, - напомнила я. – Пришлось нарядить то что…
– Что под руку попало! Я помню! – дал он волю гневу.
– Да что с вами? – я сделала ещё один глоток и добавила в чашку сливок и сахара, хотя кофе был в меру сладкий. – По-вашему, кого мне нужно было поставить вместо метлы? Вас? Вы бы не поместились в горшок. Хотя в серебряной канители смотрелись бы неплохо…
– Вы… вы… - он резко поднялся из-за стола, не находя слов от возмущения, а потом выдохнул: – Господи, как я вас ещё терплю?!
И милорд Огрест выскочил из гостиной прежде, чем я успела сказать ещё хоть что-то.
В этот вечер я легла спать рано, но долго не могла уснуть и ворочалась в постели почти до полуночи.
Впервые в Рождество у меня было такое отвратительное настроение, да и совесть тихо царапала когтистыми лапками, как я ни убеждала её и себя, что поступила правильно, и что стыдно должно быть дедушке, который преспокойно смотрел на нищету своих внуков.
Наконец, я задремала, но и сны мне снились неспокойные. Я брела по каким-то подвальным коридорам, натыкалась на ржавые решётки, и искала Марлен. Не понятно, почему она должна была оказаться в этих застенках, но я была уверена, что Марлен здесь. И звала её по имени, слыша, как эхо откликается мне, перекатываясь волной от стены к стене: Марле-ен, Марле-ен…
Я проснулась в полной темноте, потому что свечка то ли прогорела, то ли её загасило сквозняком, и всё ещё слышала стонущее эхо из моих снов.
Нет, это – не эхо…
Спустив ноги с кровати, я забыла надеть туфли и прямо по холодному полу пробежала к двери. Распахнув её, я долго вслушивалась в темноту, но замок Огрестов спал или хорошо охранял свои тайны – больше я не услышала ничего.
Мне вдруг стало жутко и холодно, и я поняла, как замёрзли босые ступни. На цыпочках я отправилась обратно в кровать, но остановилась на полпути. Словно кто-то подтолкнул меня к стене возле окна – я подошла к ней и прижалась ухом, как делала это в своей комнате Марлен. Затаив дыханье и зажмурившись (хотя в этом не было необходимости – в комнате и так было темно), я приникла к холодному камню, и он… ответил мне!..
Далёкий голос звал Марлен – с тоской, с болью, со стонами…
Марле-ен… Марле-ен…
Отшатнувшись, я бросилась к столику, нашарила кремень и кресало, и зажгла свечу только с десятой попытки, потому что руки дрожали.
Когда затеплился огонёк, я немного успокоилась – всё-таки, со светом было не так страшно. Я вернулась к стене и распласталась по ней, прислушиваясь. На этот раз ответом мне была каменная тишина. Больше я не услышала никаких голосов и никаких подозрительных шумов.
Остаток ночи я провела отвратительно – проваливалась в дрёму и сразу же просыпалась, настороженно слушая – не раздадутся ли опять стоны. Потом сворачивалась клубочком, долго лежала без сна и опять начинала дремать, а потом опять просыпалась.
Ничего удивительного, что я проспала и утром открыла глаза лишь тогда, когда Лоис постучала в дверь.
– Принесла вам утренний чай, - сказала она, занося в комнату поднос с чашкой и заварником, - и письмо от Саджолены. Мальчишка-посыльный принёс только что. Он ещё здесь, ждёт – будет ли ответ.
– Письмо? – я мигом позабыла о ночных страхах и выпрыгнула из постели, хватая конверт с подноса.
«Дорогая Кэт!– начиналось письмо, написанное летящим лёгким почерком, со строчками, на конце загибавшимися вверх.– Надеюсь, вы позволите называть вас так! Оказывается, чудеса всё ещё происходят на Рождество, и в этом – ваша заслуга. Папа сегодня пришёл к нам, и случилось то, о чём я так долго мечтала, но не смела всерьёз надеяться. Мы поговорили, мы всё выяснили, мы помирились, Кэт! Папа шлёт вам тысячу приветов, а я – тысячу поцелуев. На Двенадцатую ночь папа устраивает праздничный ужин с танцами, вы – наша почётная гостья. Начало в шесть вечера, я очень жду вас. И папа тоже ждёт. Ещё раз спасибо вам за всё, милая Кэт. Для нашей семьи вы оказались ангелом-хранителем. Навечно ваша – Саджолена Бланкир-Лиенбрук».
– Ответ будет? – спросила Лоис, уже налившая мне чаю.
– Мальчик внизу? – спросила я, надевая туфли и накидывая шаль поверх ночной рубашки, и, не дожидаясь ответа, побежала вниз.
– Добрый день, барышня! – поздоровался со мной долговязый рыжий подросток, сидевший на скамейке в прихожей.
Он сразу вскочил и вытянулся в струнку, приглаживая пятернёй торчащий вихор.
– Ответ будет, барышня?
– Ответа не будет, - сказала я, прижимая письмо к груди, - скажи, что сегодня я сама зайду к мадам Саджолене, а тебе полагается кусок торта за хорошую новость! Подожди немного.