Кошки-мышки
Шрифт:
Он шагает в нужный блок, лениво и, скорее для проформы, размышляя об этом, и не забывает оглядываться по сторонам. Примечает все: людей, условия, оружие. Разве что восторженно рассматривающий новый дом Митч слегка отвлекает. А может, наоборот, помогает, успев вовлечь Тайриса в беседу: умеет втираться в друзья. Или в приятели. Какая разница.
Им выделяется одна камера на двоих, и Митч вздыхает, провожая заинтересованным взглядом проходящую мимо девушку – он явно рассчитывал здесь хорошенько отдохнуть и поразвлечься. И у него, скорей всего, будет такой шанс. Если Минни живет
– Я даже не поверила, когда услышала, - Мартинеса, оставившего в камере Митча, все еще задающего Тайрису вопросы, встречает в блоке изумленно улыбающаяся Карен.
– Рада видеть. Наверное, рада. Прости, я… все еще не могу забыть и понять.
– Я тоже. Ни забыть, ни понять, - хмурится он, передергивая плечами, и окидывает давнюю знакомую изучающим взглядом: она выглядит вполне счастливой.
– Как тут?
– Отлично! Нет, серьезно, отлично! Да, это не город, да, это тюрьма, да, тут меньше всего, но здесь… Все настоящие, понимаешь? Здесь спокойно, нет комендантских часов, запретов, этих ваших боев с ходячими, Губернатора. Что с ним? Где он, Цезарь?
– встревоженно всматривается она в его лицо.
– Не знаю. Наверное, мертв.
– А Шуперт? Ты же не с ним пришел?
– заглядывает Карен ему за плечо в камеру и широко улыбается настороженному Тайрису, видимо, решившему проконтролировать, о чем тут общаются бывшие знакомые.
– Все в порядке, Тай.
– Он погиб. Сложно перенес то, что произошло, - осторожно подбирает слова Мартинес.
– Зато ты отлично перенес – улыбка с лица не сходит.
– Перестань, - касается руки Тайриса Карен, заставляя задуматься о том, что между этими двумя что-то есть.
– Ты все оглядываешься, Цезарь. Ты кого-то ищешь? Твоя… девушка живет в этом блоке.
– И не слишком стремилась хранить тебе верность. Настроила против себя всех в попытках добиться благосклонности местных старожилов. Та еще…
– О, Тай, ты о Дейзи? Она… не она… - хлопает глазами Карен, не присутствовавшая при торжественной встрече восторженной Дейзи с Мартинесом в тюремном дворе.
– А ты ведь Минни хочешь увидеть? Она так и не стала общительней тут, но, кажется, вполне нормально себя чувствует. Помогает присматривать за детьми. А сейчас, кажется, у себя. Дальняя камера, Цезарь, мимо не пройдешь.
Он лишь кивает благодарно и оставляет позади себя парочку, тут же занявшуюся сплетнями о нем и всех его девушках. Этим тюремным будет о чем поговорить в ближайшее время. Хотя разве они сами не такие? Наверное, такие же. Достаточно безопасное место, отдельные камеры, отсутствие постоянной опасности холода и голода должны делать свое дело. То есть вынуждать людей искать не только спокойствия, но еще и развлечений. А что может быть лучшим развлечением, чем бутылка хорошей выпивки, полные карманы курева и чье-то покорное тело рядом?
Наверное, ничего. Он застывает в дверях камеры и смотрит на свернувшуюся клубочком на койке девушку, хмуро глядящую в серую стену. Точно ничего.
– Эй, красавица, - тихо улыбается Мартинес, удивляясь тому, как хрипло звучит его голос.
Тому, как вдруг спокойно становится при виде нее: целой и невредимой. Тому, как неожиданно тяжело сделать этот первый и единственный – камера слишком маленькая – шаг ей навстречу и коснуться ее, заглядывая в глаза и убеждаясь, что она ему рада. Тому, как чертовски сильно хочется сжать ее, такую худую, хрупкую и белоснежную, в своих руках.
У него так давно не было женщины. У нее ведь тоже давно никого не было? Не было его.
Она, наконец, медленно улыбается, касается ледяными пальцами его небритой щеки, сжимает ладонью плечо, подается навстречу, громко выдыхая ему в шею, обжигая дыханием и заставляя забыть обо всем, кроме нее самой. Даже необходимость запереть дверь вспоминается с трудом, только после того как Минни, уворачиваясь от его жадных губ, скользящих по ее белоснежной коже, избавленной уже почти от всего лишнего и так мешающего, торопливо поворачивает непослушными пальцами самодельную защелку.
Где-то там, так близко, всего лишь за решеткой, завешенной плотным темным одеялом, раздаются чьи-то голоса, детский смех, быстрые шаги. А тут, совсем рядом, под ним, даже футболки не снявшим: податливое тело, закушенные губы, покрасневшие щеки.
Где-то там, так далеко, словно в другом мире, кто-то о чем-то спорит, кто-то куда-то идет, кто-то кого-то зовет. А тут она, такая чужая уже, такая снова непривычная, такая настороженная в глубине глаз, словно пришедшая из чужого мира.
Такая, она возбуждает даже больше. Заставляет сильней сжимать в руках ее тонкие запястья, прикусывать почти прозрачную кожу, и вбиваться все быстрее, не жалея, не думая, только чувствуя. А больше ему и не нужно.
И уходить из этой камеры совсем не хочется. Можно лежать тут вечность, расслабленно прижимая к себе одной рукой Минни. Такую разумную – даже в момент их встречи, даже во время близости. Она вовремя вспомнила о том, что он не подумал ни о чем, набрасываясь на нее, с силой увернулась в последний момент, и укоризненно поглядывала на него, виноватого, потом, вытирая живот найденной где-то под подушкой салфеткой. Он благодарен ей за это. А на задворках сознания все равно теплится неприятная мысль: как он мог забыть обо всем? Как она могла помнить в такой момент? Ведь должно быть – наоборот.
– Как ты тут, красавица? Тебя никто не обижал? Тебе нравится здесь?
– лениво интересуется он, стараясь не показать, насколько ему важен ответ, и все же изумленно приподнимает бровь при виде слишком резких и торопливых кивков – ей очень нравится.
– Что, серьезно? Лучше, чем в Вудбери?
Минни замирает на мгновение, кивает осторожно и поднимает голову, заглядывая в его лицо. Видит, что Мартинес воспринимает ее ответ нормально, и вдруг улыбается. Широко, светло, по-настоящему. Она преображается, и он почему-то безоговорочно верит ей. В то, что здесь, в самом деле, хорошо. В то, что здесь все и ко всем относятся с должным уважением. В то, что здесь действительно лучше, чем в Вудбери. Или все совсем не так, как кажется на первый взгляд?