Кошмариус и его непридуманные истории
Шрифт:
Господин Кадаврус, когда пришёл в себя от потрясения, ночным переполохом, велел Драугу – которого тоже пришлось приводить в чувства – разбудить наглеца альрауна ранним утром, силой засунуть под холодную воду, пока не очнётся совсем, а после усадить за стол, чтобы ждал, когда господин Кадаврус спустится к завтраку.
Собственно это Драуг, привыкший вставать очень рано, и сделал в точности так, как сказал господин Кадаврус. Не успела Старшая Сестра скрыться в серовато-сиреневых, как синяк под глазом, тучах, Драуг уже был во всеоружии и стоял перед небольшой деревянной кроваткой, на которой в совершенно невообразимой позе распластался альраун. Набрав побольше воздуха, он громко крикнул в оттопыренное ухо Саймона, отчего тот немедленно проснулся и в ужасе стал продирать залипшие от сна и алкоголя глаза. Он ещё не успел
Вскоре появился господин Кадаврус, спустившись по старой скрипучей лестнице со второго этажа, где располагалась его спальня. В руках он держал чашку горячего кофе. Кадаврус вежливо поздоровался с Драугом и сел за стол напротив Саймона, который пребывал в изрядном недоумении и всё ещё вздрагивал то ли от холодной воды, то ли от похмелья.
– Саймон, ты живёшь в этом доме почти два года, – охлебнув кофе, начал господин Кадаврус свою речь, которая очевидно не сулила альрауну ничего хорошего. – Живёшь ты хорошо, прямо скажем. Ни в чём себе не отказываешь, сытно ешь, сладко спишь, и у тебя есть семья.
Саймон внимательно слушал, не позволяя себе, как это бывало обычно, перебивать. Он сидел скукожившись – не столько от внезапного освежающего душа, сколько от тона господина Кадавруса, который был хоть и привычно учтивым, но холодным как лёд. А ещё Саймон прятал глаза, стараясь не встречаться взглядом со своим покровителем.
Господин Кадаврус тем временем продолжал:
– Ты был принят в эту семью по воле судьбы. Как человек высоких моральных устоев я не мог позволить себе пройти мимо твоей беды, сжалился и привёл к себе в дом. Потом предложил тебе жить с нами. И ты согласился. – Он грозно посмотрел на корчащегося на стуле альрауна. – Почему ты тогда согласился, Саймон? – Господин Кадаврус слегка наклонился к альрауну через стол в ожидании ответа.
Саймон осмелился наконец поднять оранжевые глаза на Кадавруса, но оцепенел ещё больше, когда прочитал во взгляде прозектора тоску и усталость.
Вместо слов у него вырвалось что-то нечленораздельное, ведь он ещё не до конца отошёл от вчерашнего, да и обстановка была напряжённой.
Однако господин Кадаврус не стал настаивать, чтобы Саймон смог сформулировать хоть сколько-нибудь внятный ответ. Посчитав, что бессовестному Саймону просто нечего сказать, он заговорил снова:
– И чем же ты отплатил мне и другим? Всем, кто заботился о тебе всё это время? Драугу, Агриппине, мистеру Роджеру? Ты ни разу не сказал спасибо за то, что Агриппина готовит тебе еду. Ты ни разу не помог Драугу сделать уборку в доме. Ты ни разу не спросил о моём здоровье. Вместо этого ты дерзишь Агриппине, кривляешься перед Драугом, мешаешь работать мне, дразнишь мистера Роджера и других наших посетителей.
Саймон совсем сжался в комок, в его голове жужжало и звенело, несмотря на недавние водные процедуры. Он даже подумал, что лучше бы он вовсе не просыпался.
– Ты, Саймон, – укоризненно чеканил господин Кадаврус, – потерял всякую совесть. Твоя жизнь – это сплошные развлечения, хамство и наглые выходки. Я не сильно преувеличу, если скажу, что половина города тебя ненавидит!
Саймон знал, что это правда. И боялся этого. Конечно, большинство посетителей господина Кадавруса остаются крайне недовольны Саймоном и его выходками, но в глубине души альраун надеялся, что они забывают о нём почти сразу, как покидают дом прозектора.
– Но вчера ты перешёл все допустимые границы! – повысил голос господин Кадаврус. – Ты не уважаешь ни меня, ни нашу семью, ни наши устои! А значит, тебе нечего здесь делать!
Речь прозектора, кажется, подходила к концу
– Я ставлю тебе ультиматум! – заявил он. – Пока ты не осознаешь всё, что я сейчас тебе сказал… Пока ты не научишься уважать всех, кто рядом, я не пущу тебя на порог этого дома! Можешь вернуться к своим вчерашним проходимцам, с которыми ты посмел явиться сюда посреди ночи, и жить у них. Ты увидишь, что на самом деле тебе там не рады. Никто не станет терпеть твои выкрутасы, поверь мне. Тебя тут же выгонят и оттуда. Поэтому мой тебе совет – подумай над своим поведением. Хорошенько подумай. Посмотри, как живут уличные бродяги, а потом вспомни, как жил ты в этом доме. Вспомни, как жалко ты выглядел, когда я нашёл тебя. Тогда совесть, может быть, вернётся к тебе, если она вообще у тебя была, и я смогу принять тебя обратно.
С этими словами господин Кадаврус встал из-за стола и попросил Драуга накормить Саймона лёгким завтраком, дать немного мелочи на всякий случай и выдворить за порог. А сам накинул свой клетчатый пиджак, взял трость и вышел из дома.
Стоит ли говорить, что уже спустя час из дома господина Кадавруса вышел и Саймон? Точнее сказать, он был насильно выставлен наружу, в промозглое кошмарное утро. Драуг был на редкость исполнительным дворецким. Особенно если дело касалось наказаний для Саймона.
– Где ж мне искать эту совесть? – недоумевал альраун. Он был необразован и по природной своей глупости зацепился за оброненную господином Кадаврусом фразу про потерянную совесть, которая, конечно, была всего лишь метафорой. Решительно не понимая, что ему дальше делать, он снизу вверх смотрел на Драуга, казавшегося ему сегодня необычайно большим и пугающим. Широкоплечий упырь-дворецкий выпроводил его за массивную чёрную дверь в виде полуарки и в ответ на глупый вопрос альрауна обронил с ехидной улыбкой:
– На бороде!
Обнажив кривой клык, он уже хотел захлопнуть дверь с серебряным молоточком в виде чьей-то печальной физиономии, но Саймон изо всех сил схватил его за руку.
– Как она хоть выглядит? – тщетно попытался выведать он хоть что-то у упыря-дворецкого.
– Зверушка такая, – глумился Драуг, – маленькая, мохнатая. И поймать её, скажу я тебе, дружок, непросто. Ну всё! Желаю удачи!
И дверь с шумом захлопнулась.
Саймон постоял ещё с минуту на пороге, да и побрёл понурив голову куда глаза глядят. В это мгновение он наконец осознал, что с ним не шутят (до этого он надеялся на обратное). Поэтому нужно было начинать поиски.
Спустя какое-то время Саймон уселся на камень недалеко от Кривого фонтана, где прошлым вечером и началась вся эта заварушка, и тоскливо посмотрел вдаль. Мимо куда-то кто-то спешил. Всё было буднично и серо, глазу не за что зацепиться. Табор ушёл с Кривофонтанной так же внезапно, как вчера появился, и лишь в конце площади спокойно стояли и настраивали свои жутковатые на вид инструменты Три с половиной музыканта.
Тут нужно объясниться. Это никакая не фигура речи, и музыкантов из знаменитого уличного ансамбля на самом деле было трое, а ещё была одна поющая голова. Поскольку тела у неё не было, считать её за целого человека было бы не совсем верно. Музыкантов звали Корпс, Грэйвс и Мертвельски. Корпс играл на гробобасе – инструменте чем-то похожем на альт или контрабас, правда сделанном из подгнившего гроба и черенка от лопаты, которым, надо думать, этот старый гроб откапывали. Мертвельски был барабанщиком, а Грэйвс играл на странном инструменте собственного изготовления. На нём было несколько рояльных струн, что-то вроде клавиш, а также изогнутый медный горн, в который можно дудеть. Голову звали Смитти – он выступал автором и исполнителем всех песен и пьес квартета 4 .
4
Здесь мы сталкиваемся с некоторым затруднениями, вызванными особенностями языка. Голова – существительное женского рода. Но Смитти – голова мужчины. Так в каком же роде верно говорить о Смитти? Вот любопытный вопрос для любителей всяких заковыристых задачек. Мы же позволим себе употреблять оба рода в зависимости от ситуации.