Космос
Шрифт:
Он стал серьезнее, задумался, вдруг будто вспомнил что-то, сунул руку в карман и показал мне на ладони: кусок сахара в бумажке – два или три леденца – сломанный зубец от вилки – две непристойные фотографии – зажигалку.
Пустячки!.. Пустячки, как те камешки-комочки, стрелки, палочки, воробьи! У меня вдруг появилась уверенность, что это он!
– Зачем это?
– Это? Карамелюмберги и наказаниумберги в инстанции Наивысшего Трибунала. Наказаниумберги Окружного отдела наказаний и карамелюмберги Отдела милостей-деликатесов. Наказание и награда.
– Кого пан так карает и награждает?
– Кого?
Он сидел, застыв в неподвижности с вытянутой рукой, и смотрел «себе» на руку – как ксендз, который перебирал «своими» пальцами, как Ядечка, которая «себя» любила… и… и… и… как я, который «себя» казнил… Опасение, что он может быть сумасшедшим, рассеялось, мне теперь казалось более правдоподобным, что мы оба над чем-то трудимся – и в поте лица.
Жарко, но уже не так докучливо…
Он послюнил палец и потер им старательно по руке, а потом принялся задумчиво рассматривать ногти.
– Вы только о себе думаете, – заметил я.
Он развеселился как бы во весь голос и на все стороны и почти пританцовывал сидя:
– Ай, да, ай, да-да, слово чести, я только о себе думаю!
– Это вы того воробья повесили?
– Что? Кого? Воробья? Нет. Куда там!
– Кто же тогда?
– А я откуда знаю?
Разговор оборвался, я не знал, стоит ли его поддерживать, здесь, в застывшем пространстве. И начал счищать с брюк присохшую землю. Мы сидели на бревнышке, как два свата, только непонятно было, кого мы собирались сватать. Я снова сказал ему: – Берг… – Но тише, спокойнее, и предчувствие меня не обмануло, он взглянул на меня с одобрением и шепнул, пробормотал:
– Бергум, бергум, а пан, я вижу, бемберговец!
И спросил по-деловому:
– Вы бембергуете?
Потом засмеялся:
– Паночек любезненький мой? Догадался ли паночек, с чего это я допустил его до бемберга? Что себе думает пан разлюбезный головенкой своей? Что Леось Войтысов такой дурачок, чтобы кого попало до бергум-берг-бергума допускать? Шутки в сторону! Я вас допустил потому…
– Почему?
– Э-э-э, какой вы любопытный! Ну ладно, скажу.
Он легонько схватил меня за ухо – и дунул в ухо. – И скажу! Почему бы мне не сказать? Ведь пан себе дочку мою, Войтысувну, урожденную Войтысу, Лену-Гелену, берг берг бембергует себе в берг! Бергом. Потихоньку. Вы думаете, что у меня глаз нет? Озорник!
– Что?
– Проказник!
– Чего вы хотите?
– Тихоня! Паночек себе дочку мою берг! Тайнюсиумберг, любусиумберг, и хотелось бы паночку любезненькому вбемберговаться ей под юбчонку в самый марьяж, как любовникусбергу номер один! Ти-ри-ри! Ти-ри-ри!
Кора на дереве, сучки, ростки, так он знал, во всяком случае, догадывался… моя тайна уже не была тайной… но что он знал? Как с ним говорить? Как обычно или же… конфиденциально?
– Берг, – сказал я.
Он смотрел на меня с одобрением. Туча белых бабочек, похожая на клубящийся шар, пролетела над лугом и исчезла за лиственницами у ручья (там был ручей).
– Вы заберговали? Ха, а вы стреляный воробей! Я тоже бергую. Будем вместе бемберговать! При условии, ха-ха, что гражданин на роток накинет платок, никому ни гугу, а если паночек гугу, к примеру, женуле моей разлюбезной, божественной флоре моей, вон, вон из дома, с глаз долой, за посягательства забраться в супружеское ложе любимой дочери моей! Договорились. И потому, признав, что пан достоин нашего доверья, постановляем мы Декретом б… берг… номер 12.137 и допускаем пана к участию в бергбемберговом тайном торжестве сегодняшнем моем, в бергпразднестве моем с духами и цветком. А говоря иначе: вы думаете, сударь мой, я затащил вас в эти горы, чтоб любоваться видами?
– А зачем же?
– Для празднования.
– Чего?
– Юбилея.
– Чего?
Он посмотрел на меня и сказал с какой-то странной тоской и с молитвенным выражением: – Чего? Величайшего блаженства всей моей жизни. Двадцать семь лет назад.
Он снова взглянул на меня, и это был мистический взгляд святого и даже мученика. И добавил:
– С кухаркой.
– С какой кухаркой?
– С той, что здесь жила тогда. О сударь! Всего лишь раз мне в жизни довелось, зато великолепно! Блаженство это я как святое таинство ношу в себе. Раз в жизни!
Он затих, а я между тем оглядывал окружающие горы, горы и горы, скалы и скалы, леса и леса, деревья и деревья. Он послюнил палец, потер им руку, посмотрел. Начал медленно, просто, обыденно: – Вам следовало бы знать, какая у меня была молодость. Мы жили в маленьком городке, в Соколове, отец работал директором кооператива, необходимо было, как вы понимаете, соблюдать осторожность, ведь люди сразу обо всем догадываются, в маленьком городке живешь, знаете ли, как за стеклянной витриной, каждый шаг, движение, взгляд – все как на ладони. Боже святый, вот так я и жил на виду у всех, таился и прятался, а что до этого самого, то, должен признаться, я никогда особой храбростью не отличался, ха-ха, что делать, робкий, тихий… не знаю уж почему… хотя, естественно, что-то там себе отщипывал, если случай подвернется, устраивался, как мог, но об этом и говорить-то нечего. Не о чем. Постоянно на виду. А потом, знаете ли, как только в банк поступил, сразу женился, и, уж не знаю, что-то, конечно, было, но не очень, так себе, мы по большей части жили в городишках,
Он встал, поклонился и запел:
Если нет того, что любим,То мы любим то, что есть.Еще раз поклонился и сел. – Мне не на что жаловаться, я получил кое-что от жизни, а то, что другие больше, тут уж ничего не поделаешь, впрочем, кто его знает, каждый привирает, похваляется, что он с той, он с другой, а на самом деле одно убожество, возвращается домой, садится, снимает свои ботинки и ложится в кровать сам с собой, так зачем же столько болтовни, я, по крайней мере, могу, как вы знаете, настолько сосредоточиться, что доставлю сам себе маленькие, мимолетные наслажденьица, и не только эротические, можно, к примеру, забавляться, как паша, шариками из хлеба или протирать пенсне, я этим два года занимался, они мне мозги сушат семейными делами, работой, деньгами, политикой, а я себе пенсне… так я и говорю, что же я хотел? ага, вы понятия не имеете, как человек растет от таких мелочей, просто невероятно, как он крепнет и развивается, зудит, скажем, у вас пятка где-то в глуши, на Волыни, так и от зуда в пятке можно получить немного удовольствия, все зависит от подхода, осознания предрасположенности, сударь, ведь если мозоль может болеть, то почему тот же мозоль не может доставить удовольствие? А тыкать языком в разные щелочки зубов? Не удовольствие? Что же я хотел сказать? Эпикуреизм, или наслажденисиум, может быть двояким, primum, кабан, буйвол, лев, secundum, пчелка, мушка, ergo, [12] в большом масштабе и в малом масштабе, но если в малом, то здесь необходимы способности к микроскопированию, дозированию и правильному классифицированию, то есть разделению, ибо поедание карамельки можно разделить на несколько этапов: primum, обнюхивание, secundum, облизывание, tercium, отправление в рот, quartum, забавы с языком и слюной, quintum, выплевывание на ладонь и разглядывание, sextum, разгрызание с помощью зубов, я пока остановлюсь только на этих этапах, но, как вы видите, можно обойтись и без дансингов, шампанского, ужинов, икры, декольтесов, фру-фру, чулочек, трусиков, бюстиков, нервотрепки, щекотки, хи-хи-хи да ой-ё-ёй, что вы, как вы смеете, хи-хи-хи, ха-ха-ха, ох-ох-ох, их-их, и с хомутом. А я сижу себе за ужином, с семьей беседую, с жильцами и потихоньку-полегоньку наскребаю себе парижского шантана. Поймай-ка меня! Хе-хе-хе, не поймаешь! Вся штука заключается в определенного рода внутренней концентрации усладно-сладостной и пышной с опахалами и плюмажами в духе султана Селима Великолепного. Важны залпы артиллерии. А также колокольный звон.
12
Следовательно (лат.).
Он встал, поклонился и запел:
Если нет того, что любим,То мы любим то, что есть.Еще раз поклонился. Сел.
– Вы, наверное, думаете, Леонус-психо-патус?
– Некоторым образом.
– Конечно, думайте-думайте, легче будет. Я сам слегка сумасшедшим прикидываюсь, чтобы легче было. Без этого стало бы слишком тяжело. Вы любите удовольствия?
– Люблю.
– Ну, видите, паночек, мы и договорились. Дело-то простое. Человек любит… что? Любит. Любциум. Любусиумберг.