Костер в белой ночи
Шрифт:
За зиму Кеша добыл предовольно соболя, белки и лис.
Боцман Иван привез ему официальный договор с Чуганским промхозом и двух щенков — Бурака и Соболя. Промхоз предлагал Кеше сдать добытую пушнину и принять предложение еще на одну зимовку и, в свою очередь, брал на себя снабжение и полный расчет с ним.
Директор промхоза включил в план освоения охотничьих угодий Шатар и прилегающие к нему острова, разрешив отстреливать соболя, белку, лис, и если есть такая возможность, то и островную выдру. Кроме того, на Дубилкина возлагалась обязанность соблюдать все правила охоты и пожарной безопасности в тайге; ему разрешались отлов рыбы и постройка
Официальные бумаги Кеша запрятал на дно деревянного рундучка вместе с паспортом, охотничьим билетом и портретом незнакомой женщины, вырезанным из журнала, и зажил на острове безвыездно.
За три года он облазил всю округу и мелкие острова (их было вокруг Шатара до двух десятков), переправляясь от одного к другому на легкой лодчонке, срубил шесть зимовий и выкопал до десятка землянок.
В первый же год завел дружбу с сохатым, что жил по соседству в густом урмане. Сохатый любил по вечерам выходить на песчаную косу и смотреть, как плавится и тонет в море громадное лохматое солнце. По вечерам на косу приходил и Кеша. Сначала запах человека беспокоил зверя. Он нервничал, далеко убегая по косе к прибрежной тайге, ярясь, рыл копытом песок, низко опуская свои ветвистые рога, зло кашляя в тишину вечера. Но потом попривык к Кеше настолько, что перестал будто бы замечать его.
После гона зверь приходил к зимовью человека, уставший от праздника крови, и мирно пасся на луговине, фыркая на привыкших к нему, но все-таки лениво взлаивающих Бурака и Соболя.
— Чо, брат, устал, однако? — говорил ому Кеша, вкусно попыхивая трубкой. — Привел бы в гости свою бабу, чо всё один да один бобылишь, быдто человек.
Лось поднимал от травы голову и прислушивался к незнакомому звуку человеческой речи.
Он и состарился на глазах у Кеши и два последних года уже не уходил к солонцам на великую и радостную битву и торжество плоти. Подолгу дремал и все ближе и ближе жался к человеческому жилью, будто бы искал у него защиты.
На зиму Кеша готовил сохатому стожки сена и ревниво охранил их от налета дерзких и молодых самцов, делая исключение только для осторожных самок.
Сохатый принимал эту заботу человека о нем, перестав окончательно дичиться. Он уже не ходил к солонцам, а лизал серые глыбы соли позади лабаза, приносимые сюда Кешей.
Так они и жили, человек и зверь, долгие годы в согласии и дружбе.
И вот сохатый погиб, выслеженный и предательски убитый Рваным Ухом. Он слишком уверовал в свою безопасность рядом с жильем человека и перестал понимать тайные шорохи и звуки тайги. Он стал доверчивым, за что и поплатился жизнью.
Кеша считал себя обязанным отомстить Рваному Уху, отобрав у него жизнь. Кровь за кровь, смерть за смерть — таков закон тайги. Кеша не успокоится сердцем, пока не бросит шкуру Рваного Уха под ноги у себя в зимовье.
Но весною охотнику не удалось выследить медведя. Летом он еще встречал следы зверя, находил их и осенью, но так и не дознался, где залег Рваное Ухо на зиму. Следующей весной следы пропали. Медведь ушел по забитому льдами проливу к острову Птичьему. С ним встретился Кеша спустя три года.
Рваное Ухо ненавидел людей.
Началось это давно, когда впервые он увидел тайгу, травы, бегучую струю реки, почувствовал тысячи запахов и услышал тысячи звуков. Мать вывела его из сырой темноты берлоги, и он, зажмурившись от чего-то громадного, лохматого и теплого, словно бы прыгнувшего к нему в глаза, заскулил, затрясся и попятился в пахнувшую материнским теплом, молоком и сырым камнем берлогу. Страх, которого он еще не изведал, охватил маленькое, беззащитное тело. Что-то выло, шумело, свистело и гудело над ним. Что-то щекотало его лапы и щипало ноздри. Он сжался в комок и тыкался мордой, стараясь отыскать доброе лохматое брюхо матери. Запах ее, единственный из немногих, которые он знал, стал почему-то слабым и далеким, а до слуха донеслось покойное, ласковое урчание. Мать звала его за собой, звала в мир.
Тайга просыпалась. С белых сопок, еще густо покрытых снегом, в распадки и долины спешила вода. Стебли ранних трав, прошлогодняя листва, ветви жимолости, голубичника и багульника, омытые первым дождем и прихваченные утренником, еще не сбросили с себя ломкую пленку льда и звенели стозвонно и радостно. Прозрачные, все в мелких бусинках воздуха забереги хрустко ломались, лопались и тоже звенели.
В густой, убранной сосульками хвое стонал витютень, дятел постукивал в сухое тело старой березы, смеялись синицы и осторожная ронжа щеголяла модным убранством на солнцепеке.
Оттаивая, вкусно пахла земля, и каждый корешок, луковичка, былинка наполнялись первым и самым ароматным соком весны. И даже береза, раненная острым когтем или рогом опьяненного весною зверя, плакала чистыми слезами радости. Еще день, два — и брызнет в небо тугая сила земли зеленым клейким дымом листвы и молодой хвои.
Медведица шла тайгой неслышно и мягко, часто задирая к небу морду, и ловила горячими чуткими ноздрями воздух, выбирая дорогу. Медвежонок спешил за ней, сбиваясь с шага, натыкаясь на сухие сучья, скатываясь в ямы и срываясь с осклизлых, заросших зеленой плесенью мха поваленных деревьев. Мать незло урчала на него. Все ее большое, нескладное тело было наполнено трепетной любовью и заботой к своему ребенку. Она была молодой матерью, и первое торжество любви, зачатия и родов все еще волновало ее нежное сердце. Тугие сосцы тосковали о мокрых губах медвежонка, о вкусном почмокивании и о той таинственной, радостной боли, которую причиняет движение молока. И она, не в силах более противиться зову своего молодого тела, вдруг прилегла и запела все одну ж ту же извечную песню матери, призывая к себе своего ребенка. Она обняла его лапами, прижала к теплому большому животу и пела, пела ему колыбельную, утопая в ласке и солнце первой материнской весны. А он, тычась сырой мягкой мордой, капризно скулил и пил ее всю.
Они бродили тайгою вдвоем, сторонясь родичей. Где-то совсем рядом нагуливались перед великим праздником любви самцы. Страшно и дико стонали, освобождая своя внутренности от зимних пробок. Ломали молодые побеги кустов и пожирали на марях и в распадках прошлогоднюю ягоду.
В сырых падях белыми свечками поднялась медвежья дудка, и они подолгу лакомились ею.
Дни проходили за днями, и медвежонок знал уже многое из того, чему учит каждая мать, провожая сына в большой и мудрый мир.
Однажды она услышала голос отца медвежонка. Она знала этот голос и могла отличить его из тысячи ему подобных. Он звал ее к себе страстно и непреклонно. Он любил ее и требовал ответить ему любовью. Он звал ее и всех, кто вправе помериться с ним буйством крови и силы. Голос звучал торжественно и непобедимо. Каждой капелькой крови она рвалась к нему, но другое чувство, чувство, которому нет в мире равных, чувство матери, гнало ее прочь. И она уходила от него, уводя с собой его продолжение, его ребенка.