Костер в белой ночи
Шрифт:
— Не ешь, а бежишь будто!
— А я подбираю, подбираю, — невнятно, с полным ртом, ответил Комлев, глотая и в то же время роняя с губ полупрожеванную пищу. — Это еще у меня с голодных лет. — Он отчаянно скреб ложкой по дну котелка.
Комлев сидел у огня, не надевая полушубка, которым прикрыл Глохлова под утро, страшась, что тот наденет его на себя.
— Костер загаси да погляди, чтобы углей не осталось, — сказал Глохлов и, натянув стеганку, пошел к реке, прихватив мешок с продуктами.
Радуясь ласковому теплу овчины, Комлев думал про себя: «Здоров майор, ни черта с ним не будет. Ну и сволочь, ах, сволочь, вот куда
Утро было морозным… И опять стремительно бежала река. Игольчато кололись брызги, на одежде намерзал ледок. Первый зимний мороз догнал убегающую от него реку, над водой стынул пар. Авлакан парил, отдавая последнее тепло. Круг замкнулся. Но река все еще бежала вперед, ярилась на перекатах, но задыхалась от этого бега на плесах, все более и более забивая протоки и уловы шугою, и, наконец, умаявшись, устало приваливалась к берегам, покрываясь пока еще ломкой пленкой льда, И чем тише было течение, тем глубже в реку уходили белые наплывы заберегов.
Продрогнув на ветру, Комлев лег на дно лодки, долго поворачивался с боку на бок, пока не заполз в носовой багажник. Затих там, посасывая сахар и хрумкая сухари, украденные ночью.
Оставив позади уже покинутую людьми Инаригду (жили тут с семьями только летом), Глохлов вел лодку узким, порою в ширину казанки, коридором чистой воды. Кое-где приходилось уже и проламываться. Тогда Комлев вылезал из своего логова, вставал на носу и колом рушил перед лодкой ледовые спайки.
Тайга цепенела. Не слышно было ни птиц, ни зверя, вокруг студеное дыхание смерти, жила только река. Но жизнь эта угасала на глазах. Кончался третий день их пути. Дни не уходили, а словно бы погружались в морозную пустоту зимы.
Ночевать остановились в брошенном людьми Даниловом селе.
Глохлов выбрал над берегом избу поменьше, всего в одну горенку, с большой битой печью посередине. За недолгие морозы бревна в стенах успели настыть, и холодом так и несло из черного чрева русской печи. У заплота за двором Комлев обнаружил поленницу лиственничных дров. Плахи расщепливалисъ с сухим треском, и топор то и дело увязал в колоде, на которой он колол дрова. Стук топора отдавался под каждой стрехой брошенных домов, и эхо ходило по селу от околицы до околицы. Тайга, близко набежавшая, откликалась этому стуку, роняя с ветвей мелкую, еще непрочную снежную опушь.
Быстро темнело, и с наступлением темноты из-за окоема торопились к Данилову селу низкие тучи, обремененные снегами. Эти тучи как бы прикрывали землю от лютых морозов, давая возможность жить реке и двигаться по ней людям.
Комлев занес в избу пять вязанок поколотых дров, растопил печь. Все это время, как поднялся с реки в избу и сел на лавку в угол, Глохлов не двинулся с места. Был он в том состоянии, когда все вдруг становится безразличным, пустым и незначительным, даже собственная судьба, собственная жизнь.
Растапливая печь, низко наклоняясь над челом (хозяин бил печь по росту своей маленькой хозяйки), Комлев думал: «Только бы пройти до Ярманги… Только бы пробиться туда. Там прямая тропа на уволок, с него лесная дорога до Буньского…»
— Что ты ко мне вяжешься! — слабо отбиваясь, еще во сне бормотал Глохлов. — Отвяжись, сказано! Ну!
— Матвей Семенович, проснись. Чего сидя-то спать! Счас лягете. Я вот ужин сварганил, — и тянул за телогрейку.
Глохлов пришел в себя, с трудом разлепив веки, глянул мутным взглядом на Комлева, поморщился.
— A-а! Это ты?
Поежившись, запахнул телогрейку, в избе уже было тепло, но Глохлова знобило.
— Вот поешьте, — ставя на стол горшок с варевом, сказал Комлев.
— А ты что? — Глохлов снова поморщился.
Комлев улыбнулся:
— Чо? Боитесь, стравлю? Не! Вот, — и неряшливо зачерпнул из горшка ложкой, соря пищей по столешнице. Зажмурился, поднося ложку ко рту, и вдруг яростно задвигал челюстями. Так и ел — стоя, торопливо, жадно и неопрятно.
Глохлов съел несколько ложек разваренного и замотанного в гречневый концентрат гороха, выпил кружку чаю и полез на печь. «Печь от всего вылечит». Под потолком было душно, но он не ощутил этой духоты, лег на горячие кирпичи, прикрылся стеженкой и не то чтобы заснул, а словно бы потерял сознание, окунувшись в какую-то липкую мглу.
Комлев лег на лавку подле стола, подложив под бок полушубок. Но сон не шел. Все смешалось: какие-то шаги, вздохи, потаенные шорохи, скрип ворот на ржавых вереях, слышался бабий шепот и даже возня собак во дворе. А потом явственно вдруг увидел село своего детства, речку Блажную, мужика Изота, который, хитро усмехаясь в бороду, грозил ему скрюченным в корень пальцем и говорил пришепетывая:
— А я знаю, знаю. Это ты, пащенок, о комиссаре-то все выболтал. Ты. Откуда бы тебе знать? A-a-а, узнал, пащенок. Везде, лис пошкодливый, пролезешь. А ну иди. Я те Москву покажу!
Комлев открыл глаза, тряхнул головой:
— К чему это Изот-то вспомнился? Ну, да это потому, что тогда рассказывал о нем…
Ночь и утро принесли Многоярову много огорчений. Ночью сильно захолодало. Под утро заладил дождь вперемежку со снегом. Комлев и Многояров лежали в палатке, тесно прижавшись друг к другу, чтобы чуть-чуть согреться. Вставать было не к чему. Идти в такую погоду в маршрут значило бы идти на верную смерть.
Комлев курил, и от этого становилось в сырой палатке как-то теплее. На таких вот вынужденных «лежках», а случаются они нередко (плохой тот геолог, кто в дождь пойдет по тайге), в голову приходят всякие, чаще всего мрачные, мысли. Вынужденное бездействие в тайге всегда вызывает к откровению, к желанию вспомнить былое.
— Я, Алексей Николаич, старый мужик, — неожиданно начал он, как бы продолжая разговор, и пощипывал мочку уха. — Старый мужик, — повторил он. — Всего-то на четыре года моложе нашей революции. Родился я, когда по Сибири, по Уралу и по всей матушке-Родине неспокой хлестал через край. Отца моего, стыдно сказать, в то суровое время уложила в могилу обыкновенная простуда. Остались мы вдвоем с матерью в таежном кержачьем селе. Жили тихо. Мать портняжничала. Отец у меня тоже путным был, копейка, стало быть, имелась. Село не так чтобы большое, но крепкое, старой веры. Мужики чинные, бородатые, сумели в разрухе да голоде сберечь хозяйство. Ни белым, ни красным не перечили и тех и других по возможности кормили и по возможности без шума убирали. Как? На то много средств у лесных людей имеется. Только один раз дали ошибку, выплыли концы.