Костер в белой ночи
Шрифт:
Выйдя из листвяка, Комлев вздрогнул. Прямо перед ним парило кровавой дымкой озерцо. Из озерца, отразившего бездонь неба, смотрели два больших мучительных глаза. Ужас сдавил череп.
Сохатый, высоко откинув красивые рога, застыл в аспидно-черной гнили. Только сейчас заметил Комлев, что в озерце нет воды. На черной зловонной глади вспухали и лопались, словно гнойники, пузырьки. Зверь вдруг тяжело простонал, и дрожь прошла по его телу. Холод ожег затылок, и Комлев, пятясь, подумал: «Вот и я так когда-нибудь».
Повернувшись, он кинулся прочь от этого места, спиной
Комлев сделал несколько закопушек, отобрал пробы грунта и вернулся к Многоярову.
— Вот, — сказал Многояров, — вещи эти возьмешь в свой мешок. Мне давай все — образцы, консервы, крупу, прибор, радиометр тоже мне и карабин… Пойдешь налегке.
— Да зачем, Алексей Николаич? — запротестовал Комлев.
— Никаких! Делай что говорю!..
— Да как же так?! Как же — одному все, другому ничего, — бормотал Комлев, развязывая свой рюкзак. — Так нельзя!
— Можно. Что с пробами?
— Отобрал. Там вот озерцо черное, вонючее. В нем сохатый завяз. Вроде б еще живой…
— Как живой?
— Ну да. Только глаза у него побиты и сам уже на издыхании.
— Где это?
— За листвячком!
Многояров взял карабин и, неся его на опущенной руке, ушел в чащобник.
Гулко, на весь калтус, грянул выстрел, и эхо еще долго катало его от лиственничного сколка на болоте до тайги и обратно.
Как ни пытались выйти на дневку в тайгу, пришлось зашабашить среди болот, на сухом островке. Поискали пригодную для варева и питья воду, но не нашли. На малом огне вскипятили чаи, аккуратно слив воду из фляжки в котелок. Каждому пришлось по кружке. Пили экономными глотками, размачивая сухари и закусывая тушенкой.
— Ничего, — улыбался Многояров. — У ручья отопьемся, каши наварим — за две варки.
— Что готовить будем?
— Давай гречку, а?
— Точно.
Многояров опрокинул кружку и долго держал ее у губ, откинув голову.
К вечеру выбрели на выходы известняка. Работая молотками, выбивали образцы, каждый Многояров рассматривал тщательно, не то что те, утренние из шурфа.
Комлев, отвалив от глыбы крупный осколок, тоже долго разглядывал его, даже понюхал и понес Многоярову.
— Николаич, глянь-ка, какой занятный камушек я добыл.
В холодной глубине камня холодели и мерцали останки первых земных существ, крохотных жителей великого океана, шумевшего тут миллионы лет назад.
— Фауна! Фауна, черт возьми! — выдохнул Многояров. — Она! Честное слово — она! — Глаза его были горячими и влажными. — Наконец-то. Да, понимаешь ли, Николай свет Борисович, что ты нашел сейчас! — Многояров поднес образец к губам, дыхнул на него, морозцем задернулось светящееся оконце в неизмеримо далекое прошлое, Многояров рукавом осторожно протер его, и снова замерцал нездешний свет ВЕЛИКОГО ОКЕАНА.
То незначительное, что призрачно чернело в камне, заслонило сейчас от Многоярова весь мир.
Комлев вспомнил, как рабочий Трусов, ходивший с Многояровым несколько лет подряд по Приохотью, рассказывал: «Лезем мы по осыпи, лезем. А она вся живая, дышит. Того гляди сбросит с себя; кое-как вылезли на вершину, а она — нож. Позади осыпь крутая, долгая, вниз глядеть страшно, а впереди того хуже — подрез и пропасть, жуть — в горле холодно, как туда глянешь. Сидим мы верхом на этом самом ноже, смекаем, как тут быть. И вдруг Алексей-то Николаевич ка-ак начал из-под себя камни вышвыривать. Копается под собой, швыряет и швыряет. Осыпь ожила, гудит вся, поехала-а-а. „Николаич, кричу, что вы?! Осыпь сдвинется, погибнем!“ А он мне: „Погоди, брат, я, говорит, фауну нашел!“»
Было это уже лет восемь назад, а вот запомнился трусовский рассказ.
А Многояров уже не то чтобы объяснял, втолковывал Комлеву:
— Понимаешь, в этом районе еще ни разу не было найдено ни флоры, ни фауны. Но было ни одного свидетеля тому, что утверждаем мы своей экспедицией. А это, — он снова дыхнул на образец, — это уже ниточка, прочная ниточка. По ней и весь клубок распутывается…
Он еще что-то говорил, но Комлев не слушал, занятый грустной мыслью: «Теперь целый мешок этих камней набьет. И при их…»
— …Ты что?! — Глохлов в момент проснулся, будто и не спал. Заслоняя все вокруг, над ним нависло лицо Комлева.
— Больно кричали во сне-то. И жар вот навроде у вас, — дыша запахом нездоровых зубов, говорил Комлев.
Глохлов, отстранясь от этого запаха, повернулся на бок и почувствовал в голове непривычную тяжесть: «Это что же, он меня, что ли, по голове огрел?»
— В жару вы, Матвей Семенович, я вот полушубником вас прикрыл. А сам-то у огонька. А вы вот все кричите и кричите во сне-то. Бредите. И вчера с вечера вон чего наговорили. Помните?
— Помню. Ты что такой сладкий, аж липучий? — Глохлов попробовал подняться с лапника, но тяжесть в голове вдруг перешла в резкую боль, разлившуюся по всему телу. «Что же это? — подумал. — Заболел?»
— Вы лежите, лежите, Матвей Семенович. Я счас чайку сворю. Чайком-то согреетесь.
Поборов боль и ломоту во всем теле, Глохлов поднялся. Чуть подташнивало, и кружилась голова.
— Полежали бы еще, вон ведь как вас жаром обметало. Ровно в бане были.
— А ты рад, что ли?
— Это с чего же рад-то? Вы мне, Матвей Семенович, роднее родного сейчас. Куда я без вас? Я и реку-то не знаю! — И рассмеялся дробненьким, заискивающим смешком.
Глохлов тяжело пошел к реке, заставил себя раздеться и вымылся, как обычно, по пояс.
— Не одобряю я ваши действия. Таким образом воспаление какое-нито схватите, — сказал Комлев. — Садитесь, кушать подано.
— Не надоело придурничать? — Глохлов присел к костру.
Есть не хотелось, но он заставил себя проглотить несколько ложек постной ячневой каши. Налил в кружку чаю, размешал сахар и стал, обжигаясь, пить.
Сначала Комлев ел вроде бы тоже с неохотой, соблюдая очередь, но, когда Глохлов отложил ложку, вдруг заторопился, жадно и быстро черпал кашу, роняя на брюки и подбирая пальцами. Эта неаккуратность в еде была неприятна Глохлову, и он сказал: