Костер в белой ночи
Шрифт:
— Копырев! Копырев! Давай сюда! — кричали на просеке, и он шел на этот голос, готовясь снова рассказать все, как было, маленькому человечку с большой лысиной, который всем своим видом показывал, что этот рассказ вовсе неинтересен и не нужен ему. Но вместо Рябчука увидел Копырев начальника милиции Глохлова, он уже хорошо его знал — Глохлов руководил тушением пожара на том же участке, где работал Копырев, и рядом с начальником милиции увидел сухонького человека с испитым лицом, в прожженной стеганке, наброшенной поверх гимнастерки. На верткой, как у нырка, голове
— Копырев Иван Терентьич? — спросил Глохлов, хотя прекрасно уже знал Копырева и сам дважды снимал с него допросы, и это очень удивило.
— Да.
— Вы арестованы, Копырев Иван Терентьич. Вот ордер. Вы обвиняетесь в поджоге леса в районе лесного квадрата В-12 и будете препровождены в камеру предварительного заключения райотдела милиции. Вам ясно? — все это Глохлов говорил каким-то деревянным голосом, словно боясь ошибиться. Так неуспевающий ученик торопится высказать заученное наизусть.
— Да, — Копырев растерянно огляделся. Вокруг, побросав работу, стояли люди и глядели на него с любопытством и вместе с тем уже с какой-то отрешенностью. Он, Копырев, перестал для них быть просто человеком, работавшим рядом так, что все только диву давались: «Ну и работяга!» Он был для них уже тем, кто стоит где-то за гранью, обособленно от всех, он был правонарушителем, арестованным. И, ощутив это, Копырев вдруг сразу сгорбился, втянул голову в плечи, будто ожидая удара сзади, как-то униженно согнул колени и осторожно положил на землю топор, которым до сих пор работал с того первого дня пожара; инструмент стал как бы продолжением его рук, его мечущейся, ищущей оправдания души. И вот он вынужден расстаться с ним. Его лишают возможности искупить свою вину трудом, вот сейчас здесь, на тушении этого страшного пожара.
Зачем его арестовывать? Разве он собирался бежать куда-нибудь? Разве сейчас вот тут, в тайге, не на счету каждый человек, даже после того, как пришли на помощь солдаты? Он должен и понесет наказание, но зачем лишать его возможности сделать все, чтобы как-то хотя бы и малой степени искупить вину трудом? Зачем?
— Возьмите ваши личные вещи, — сказал Глохлов, и Копырев бездумно пошел в тыл, к лагерю, сопровождаемый человечком в милицейской фуражке.
— Давай поживей, что ли, — сказал тот не то грубовато, не то сожалеючи. Копырев не понял и прибавил шагу.
А навстречу им уже спешил Ефимов.
— Что, арестовали? — спросил, набегая и протягивая вещевой мешок Копырева. — Вот тут весь твой багаж, Иван. Я тебе махорки четыре пачки туда положил, «Прибою» две. Все, что надо будет, принесем туда… — поспешно и сбивчиво говорил Ефимов, словно бы и обнимая Копырева.
От этого неожиданного внимания, от заботы, которую мало знал в своей жизни, от взволнованного и сбивного голоса у Копырева защипало глаза и сердце забилось где-то у самого горла.
— Спасибо, спасибо вам… — и чтобы скрыть подступившие слезы, закашлялся, а потом начал сморкаться, дым и впрямь выжимал слезу и першил в горле.
— С арестованными говорить не положено, — фальцетом выкрикнул сопровождающий и тоже закашлялся.
Но случившиеся тут и смотревшие на них люди вдруг зашумели:
— Брось, Чироня, дурить! Тоже мне енерал Застежкин. Дай людям попрощаться-то. Чо, не человек, чо ли?
— Да не, я ничего! Только вот запрещено по закону-то… — оправдывался конвоир.
— Давно ли, Чироня, законы-то блюдешь? Ишь ты — государственный…
Летели вместе с той девушкой, которую выносил из огня Копырев, — она лежала на носилках бледная, с закрытыми глазами. Был в вертолете еще человек, крупноголовый, чуть лысоватый, почти совсем седой, невысокий и полноватый. Был он похож на кого-то, кого очень давно встречал Копырев в своей жизни. Об этом и думал он всю дорогу, глядя в широкую спину, обтянутую брезентухой, густо замазанной сажей и смолой. Да иногда, в утайку, взглядывал на девушку, надеясь увидеть ее глаза. Но девушка то ли спала, то ли опять была без сознания. Она не открыла глаз даже тогда, когда Копырев помогал выносить носилки из вертолета и, поставив их в «скорую помощь», поправил сползшее суконное одеяло. А ему так хотелось увидеть ее глаза, хотя бы так же, как там, в тайге, накоротке, когда слеза ее упала ему на руку. Копыреву казалось, что взгляни она сейчас на него, и что-то большое и важное совершится в его жизни. Когда увезли девушку, он понял, что видел в ней свое далекое-далекое воспоминание…
— Кто это был с нами в вертолете? — спросил Копырев конвоира Чироню, когда они шли донельзя знакомыми улицами районного села, чтобы только не молчать.
— Ручьев Иван Иванович, секретарь райкома, — ответил Чироня. — Он на вас, поджигателей, смотреть не может. Вишь, какой сердитый был.
«Ручьев!..» Копырев остановился мигом, узнав и эту дорогу с порта, и эти сосны, которые тогда были до плеч ему, а теперь вон вымахали под самое небо, узнал улицу, правда, на ней поубавилось деревьев и выросло много новых домов, так, что вплотную двор ко двору.
Как же он мог забыть и про название села — Буньское! Сладкой грустью, некогда потерянным навсегда и вдруг нечаянно встреченным сжало сердце. Конечно, если бы они залетели в район с базы, ведь база их экспедиции тут — в Буньском, — он, конечно бы, узнал все и всех бы разыскал, но вышли они в тайгу на работу в этот район совсем с другого, Волхонского края, а зачем ему, рабочему Копыреву, было интересоваться, какое это Буньское, может быть, и не то, в котором был он двадцать лет назад. Да, да, двадцать…
Тогда он только познакомился с Фаиной. Они встречались с полгода, прежде чем Копырев решился признаться ей и любви. Фаина, она была на два года старше. Бледнея, выслушала его сбивчивую, торопливую речь и, вдруг зарыдав, упала ему на грудь, обвила шею руками и стала целовать страстно, исступленно в глаза, губы, лоб, шею. И он, вдруг поборов стеснительность и робость, ощутил себя мужчиной, властно привлек к себе впервые женщину и стал жадно мять ее тело в своих здоровых руках, стал целовать ее, безумея от счастья нерастраченной силы.