Костер в белой ночи
Шрифт:
— Иван Иванович, Глохлов докладывает: огонь вышел в двух километрах от Буньского.
— Откуда! Каким образом огонь?! Где?!
— Прямо против аэропорта, в двух километрах. Сразу как-то загорел.
— Загорел, загорел… Просмотрели. Где Глыбин? Куда он глядел?
— Иван Иванович, Глыбин сутками в воздухе. Сами знаете…
— Ну ладно, ладно! Буду сейчас в штабе.
На экстренном совещании комиссии по борьбе с пожаром (таковая была создана в области и уже несколько дней работала тут, в Буньском) было решено пустить, встречный пал, проведя отжиг прямо с аэропорта. От аэродрома в одну и другую сторону надо было прорубить пять километров просеки, вспахать ее,
На западе просека должна упираться в озеро Подборное, которое по дуге вплоть до самого Авлакана запрет ход огню, на востоке — в сам Авлакан. Все эти работы надо закончить как можно быстрее, не оставляя работ и на других участках.
Трудились всю ночь. Где-то совсем рядом был уже слышен отдаленный шум пожара. К счастью, пожар не переходил в верховой, но под утро он мог подняться и лавой выплеснуться на поселок. В воздухе все время висело два вертолета, следя за поведением огня и сообщая на землю о нем через мощные мегафоны.
На самой кромке в удушающем дыму и жаре работали передовые отряды. Перед самым восходом солнца потянул пока еще слабый ветерок. Дул он вдоль фронта, но и этого было достаточно, чтобы поднять шквал огня, образовать пожарную бурю.
Ручьев приказал отвести в тыл передовые бригады и всем собраться в аэропорту.
Люди выбегали из дыма, откашливались, тут на посадочном поле дышалось намного легче, и сами по себе строились в шеренги, лицом к пожару.
В бесплотном свете белой ночи лица людей были прозрачно-бледны. Эту бледность подчеркивали еще большие темные провалы глаз, очерченные полукружьями осевшей сажи. Детишки с резиновыми мешками — аэрло — бегали меж взрослых, предлагая каждому:
— Дяденька, попейте. Попейте, дяденька! Вода холодная.
— Тетя, вот возьмите кружку, попейте.
Взрослые жадно пили, гладили ребят по головам, благодарили.
Все эти люди, уставшие, грязные, в рваной и прожженной одежде, истомленные долгой борьбой со стихией, собравшись вместе, тесно встав плечом к плечу в шеренги, строгие и молчаливые, чего-то ждали сейчас, готовые пойти в огонь, в самое пекло, на смерть, но не отступить, не сдаться. В молчаливом ожидании стояли люди, и Ручьев не понял — он просто почувствовал, чего ждут они. И он, выйдя вперед, встал перед ними, открытый всем глазам и взорам, невысокого росточка, лысеющий седой человек в засаленной, измазанной сажей и кое-где прожженной брезентовой куртке, неуклюжий немного, не очень большой и оратор, он поднял руку и сказал:
— Спасибо вам, товарищи, — и замолчал ненадолго, и каждый понял это «спасибо» как благодарность за то, что долгими днями и короткими ночами защищал свой дом, свою крохотную родину, свою тайгу от великой напасти. — Спасибо вам, товарищи…
Ручьев продолжал:
— Люди, мы вот как сейчас сделаем. Это наш последний штурм. Если осилим огонь — слава вам! Матери, у которых малые детишки, не волнуйтесь. Они все собраны в яслях, и если что, будут вывезены. Теперь так: десятки расходятся по просеке, вдоль всего фронта. Бочки с водой готовы. На каждый участок будут еще воду подвозить и лошадьми, и машинами, и вертолетами. Воду не жалеть! Каждая десятка берет с собой солярку. Бригадиры на заправочной вертолетной, получите солярку. Сейчас, пожар понизу идет, самое время пускать пал. Всем на дальние фланги. На правый фланг к машинам, справа от меня. На левый фланг, слева. Сигнал к отжигу — три красные ракеты и сирены.
Пошли, товарищи!
— Ну, летнаб, — спустя полчаса сказал Ручьев Глыбину, — пора!
Три красные ракеты высоко взвились в небо, осветив все вокруг кровавым текучим светом, взвыли сирены.
Ручьев сел в вертолет на обычное свое место.
— Поехали…
Не везде сразу занялся встречный пал. В некоторых местах политая соляркой сухая трава, колодник и валежник никак не хотели загораться. Тоненькая ниточка огня, вытянувшаяся от берега Авлакана до озера Подборного, медленно ползла вперед. Чересчур медленно. А там, впереди, вместе с поднявшимся солнцем все вырастал, все наливался желтой мутью и плевался жаркими плевками пока еще дремлющий вал огня. Но ниточка вдруг сразу как-то превратилась в широкую ленту, лента, извиваясь и переламываясь, выросла в громадную волну, и волна, взметнувшись к небу, покатилась, набирая с каждой минутой скорость. Все дальше и дальше вперед, оставляя далеко за собой живую цепочку копошащихся на кромке поджога людей. Там, внизу, сейчас шла бешеная работа.
Весь день металось рядом с селом пламя, весь день гудели вертолеты, ухали взрывы, раздавались команды, грохотали водовозки. Были минуты, когда просочившийся огонь вышел к самым домам, но его вдавили в землю.
К вечеру огонь отбили от села, и он, ярясь и негодуя, как вырвавшийся на свободу степной конь, вдруг кинулся вдоль Авлакана, подминая под себя тайгу, разметав над ней свою рыжую гриву. Пожар пошел на Нювняк и Буникан, зоря угодья и оставляя после себя чадящую пустыню.
Утром Ручьев получил известие: огонь, пройдя по берегу на Буникан километров на двадцать, слизав заимки Анкулова и Митрофана Ивановича, завяз в сырых куговинах и сник. На всей территории района пожар был локализован.
Глава IX
…В результате проведения по делу комплексной экспертизы по определению лесных массивов, пострадавших в результате действий лесного пожара, возникшего 6 июля 1971 года, производившейся с обследованием района действия лесного пожара с воздуха (л. д, 464–466), установлено, что площадь лесных массивов, уничтоженных и поврежденных пожаром, составляет 26 500 га…
За день до суда Копырев получил письмо. В конверт была вложена фотография: сын Саня и дочка Таня в легких пальтишках стояли, обнявшись, где-то в поле. Санька недовольно хмурился, а Танюшка смеялась. «Вот хотел ему на мопед заработать, — подумал Копырев, вглядываясь в лицо мальчишки. — Как он похож на меня, и Таня тоже. Только Валя — вылитая Фаина».
Копырев долго разглядывал фотографию, на обороте было написано: «На память нашему милому папочке. Тут я и Саня. Фотились на Кукуевской горе, после четвертой четверти. Помни нас, папа! Дети твои».
Письмо Копырев стал читать сразу.
«Здравствуй, папочка!
С горячим приветом к тебе мы — твои дети! Я буду писать только от себя, то есть от Тани. Немного о себе. Живем мы хорошо, здоровье у всех отличное. Учебный год закончила ничего. Да, папа, почему ты нам не пишешь? Мы даже о тебе ничего не знаем, как и ты о нас. Сейчас мы уже живем в лагере. А недавно Саша ездил домой, а я нет. Мы часто вспоминаем о тебе, но написать не могли, потому что не знали твоего адреса. А ты знал. Или ты нас совсем забыл? Как ты там живешь? Как твое здоровье? Да, не очень-то хорошо сидеть в тюрьме. Мы еще даже точно не знаем, за что ты попал и как в тюрьму. Почему же ты забыл про нас? Эх, папа, папа, значит, ты нас забыл. Ты даже в письмах, которые пишешь маме, нам ничего не пишешь. Мы все ждем от тебя письма, надеемся. А ты? Что тебе писать, я не знаю. Папа, что тебя интересует, я буду отвечать.