Костер в белой ночи
Шрифт:
— Гражданин следователь, — Копырев сделал шаг к Рябчуку.
— Да?
— Если можете, попросите судью, чтобы не зачитывал письма… жены…
Копырев лежал не двигаясь, устремив неподвижный взгляд в потолок.
«Это Фаина, конечно, из-за детей. Из-за них, конечно. Опишут все, опишут… Куда она с оравой такой денется? Меня, наверное, надолго… Конечно, из-за детей. Ну что же, я понимаю… Я все понимаю. Я ей напишу, скажу, что все понимаю… Только зачем этот… ну тот, о котором пишет Танечка…»
К ночи в камеру пришел Ручьев. Сел на топчан, сказал:
— Я секретарь райкома партии Ручьев, расскажите,
— Я уже говорил, больше мне нечего говорить, — Копырев, встав при появлении Ручьева, так и стоял, прижавшись спиной к стене.
— Садитесь. Я знаю, что вы рассказывали. Читал. Сам хочу услышать.
— Что же мы так тут и будем? — вдруг, почувствовав обиду, спросил Копырев. — Тут ведь, думаю, пахнет плохо. Не место это для разговора.
— Ну, если не место, пойдемте в следственную.
— Пойдемте, — Копыреву стало вдруг все безразлично… Ему хотелось одного: чтобы скорее ушел Ручьев. «Нет, не узнал его Иван Иванович».
— Я к вам, понимаете, ну, что ли, неофициально. По-человечески, понимаете? Не произошла ли какая-нибудь судебная ошибка?
— Это вам следователь Рябчук чего-нибудь наговорил?
— Нет. Я просто-напросто как свидетель, ну, как человек, как, наконец, руководитель буду требовать применить к вам самое жесткое по закону наказание. А потому хочу убедиться — вы ли, точно ли вы виноваты?
— Об этом я говорил уже.
— Ну что ж, значит, не хотите рассказать мне все, что было?
— Я уже рассказал. Есть просьба к вам только.
— Какая?
— Тут вот пришло письмо…
— От жены?
— Да, вы уже знаете? Я прошу, Иван Иванович, не надо семью впутывать в это дело… Не надо… Я прошу…
Ручьев молча смотрел в лицо Копырева, что-то вспоминая.
— Я все рассказал… Все… все… Вы меня не узнали, Иван Иванович? Ваня я — бригадир с лесоповала.
— Ваня! Какой Ваня? Лесоповал… Какой лесоповал? — Ручьев теребил седой ежик волос. — Ваня! Ах да, Копырев! Вон оно что! Что ж ты так, Ваня, а? Тебе сколько?
— Сорок мне, Иван Иванович.
— Сорок… Да, да… Это ж двадцать лет, выходит, назад?
Копырев кивнул.
— Чего же ты плачешь, Ваня?
— Людей жалко… Тайги… Там звери… Видел я, детишек своих тащили… А один соболь несет, несет щенка… а он, щенок, мертвый. Она, мать-то, соболиха, мертвого детеныша несла. Видел это я, — торопясь и чувствуя, как высыхают слезы, говорил Копырев. — Потом там еще девушка… геолог. Сюда ее привезли. Плохо ей… Да и людям, всем ведь горе какое…
Ручьев понимал его, согласно кивал головой.
— Не надо было бы сажать меня, не убег бы я, Иван Иванович.
— Ты всю правду-то сказал, Иван, как по отчеству-то?
— Терентьич.
— Иван Терентьич, а?
Копырев опустил голову; слезы о том ушедшем, дальнем времени душили его. Не отвечая на вопрос, трудно спросил:
— А она-то, Лена… жива? Тут живет или…
— Лена… Помнишь? Тут она, куда деться ей? Мужняя жена, четверо у нее детишек.
— Я ее на пожаре вроде бы видел. Там она? — еще больше волнуясь и заикаясь, спросил Копырев.
— Там, где же ей быть. Все там. Такого, пожара и старики не помнят. Что же ты наделал, Иван Терентьич? Эх ты, из-за лишнего рубля для себя столько горя всем. Тогда на женитьбу зарабатывал, а сейчас на что? — Копырев не ответил, да Ручьев и не ждал от него ответа.
Думал он сейчас о том прошедшем. «Сколько воды утекло с тех пор? Сколько? Ах ты, черт возьми, судьба, судьба. Людские судьбы! Жизнь! Ванюшка Копырев, молоденький бригадир на повале, увлеченный. Чистый, как снег в тайге. У них тогда, кажется, была настоящая любовь с той девчушкой. Боже мой, девчушкой! Сколько раз потом, встречаясь с ней, и не подумал о той любви, а теперь вот… Почему же не получилось у них? Встретились! Ведь друг для друга и пришли на землю. И вот… Ни у нее, ни у него…»
— Мне можно идти, Иван Иванович? — спросил Копырев, и Ручьев, не поднимая головы, ответил:
— Да, да, идите.
— Закрой за мной, — сказал Копырев Чироне и пошел в камеру, еще больше сгорбившись и глубже упрятав стриженую голову в плечи. Что-то, что он еще и сам не мог понять, изменилось в нем. Он будто бы заново увидел всю свою жизнь, все, что произошло с ним, и все, что должно произойти.
Ответственности Копырев не боялся, но то, что раньше казалось ему, по крайней мере, верным и благородным поступком — взять всю вину на себя, — теперь вдруг обратилось в подлость, которую он совершал ради того, чтобы скрыть истину. А разве, если он скажет правду, не будет гореть тайга, не будут такие, как Аксентьев и Хаенко вместе с Ефимовым, гнать план, выбивать премию… Разве что-нибудь изменится?.. Что его маленькая правда?.. Но она все-таки правда, какая угодно, крохотная, мизерная, но все-таки правда… Зачем же он готов предать эту правду? Ведь с ним уже так было. Он предал эту девушку, Лену, он обманул себя, а значит, и ее. Он предал правду их чувств, не сказал эту правду ни себе, ни ей — Лене, ни Фаине. Он один оплачивает всю жизнь ту ошибку. Ошибку ли? И один ли?.. Нет, так больше нельзя, нельзя так больше…
Ручьев готовил село к обороне. Дни эти принесли ему не только громадные хлопоты, нечеловеческую напряженность, настоящее горе, но, как ни странно, принесли они и истинную человеческую радость. Тут, на пожаре, Ручьев вдруг до самого донышка увидел всю свою жизнь, он ощутил не то чтобы доверие — веру в него людей. Веру, которая вела их в любое дело, на которое посылал он их. Люди как бы все разом раскрыли Ручьеву души.
К вечеру прибыло еще пять вертолетов с солдатами и приземлились три «ИЛ-14». Летчики сажали машины вслепую, заходя с Авлакана на село, и медленно, почти касаясь крыш, скатывались к посадочной площадке. Дым стал гуще. Тучи пепла плавали над селом и медленно оседали черным снегом. На реке, как в пору ледостава, появились забереги, только были они черными, черная шуга шла по Авлакану.
В этот вечер Ручьев впервые забежал домой, нагрел воды, помылся и не заметил, как заснул.
Проснулся скоро, рывком поднялся с дивана, почувствовав, что сон не освежил, а, наоборот, расслабил. В комнате было душно, но плотно закрытые двери и ставни не пропускали дыма, и в этом духоте все-таки дышалось легче, чем на улице. Ручьев решил отыскать что-нибудь поесть, прошел на кухню, но в это время зазвонил телефон. Звонок был мягкий, будто бы вязнущий в духоте квартиры, но все равно заставил вздрогнуть. Раньше такого никогда не бывало. «Устал, устал… Нервишки…» — подумал Ручьев и снял трубку…