Костёр в сосновом бору: Повесть и рассказы
Шрифт:
И от этого чувства могучей и бережной руки за спиной мышцы помягчели, расслабились — и пришло прекрасное ощущение полёта. Володька вспомнил, что такое с ним бывало во сне, и ещё он вспомнил, как всегда обидно было просыпаться.
Они попробовали опустить руки, чуточку разъехались, снова съехались, слегка оттолкнулись и, описав плавную дугу, сошлись далеко впереди.
Генка что-то орал, но Володька почти ничего не слышал: ветер уносил слова. Он разобрал только одну торжествующую фразу:
— Ну как, а?!
— Здорово! — прокричал Володька.
Лёд только издали казался совсем ровным. Да и вблизи не очень-то усмотришь маленькие бугорки и складки. Но коньки довольно ощутимо потряхивало на них, и только это напоминало мальчишкам, что они ещё не поднялись на воздух.
Лёд рвался из-под ног, сливаясь в зеленоватую ровную полосу. Володька смотрел вниз, и ему казалось, что коньки застыли на месте, а под ним бешено крутится земной шар. Володька не знал, сколько прошло времени. И наверное, не очень бы удивился, если бы вдруг увидел белых медведей. И Северный полюс. Такой, каким его рисуют на картах, — красный флажок на самой макушке Земли.
А потом случилась беда.
Володька смотрел, как Генка, согнув ноги в коленках, выписывает замысловатую кривую. И вдруг Генка налетел на узкую полоску снега и упал, загремев примороженной фанерой. Володька засмеялся, но Генка почему-то не поднимался. Потом он закричал. Как-то странно закричал, не своим голосом.
Пока Володька сообразил хлопнуться на лёд, его отнесло метров на сто от Генки. Всё ещё улыбаясь, он обернулся и крикнул:
— Чего разлёгся? Кати сюда!
Генка попробовал подняться, но не сумел. Он снова закричал и свалился на лёд. Володька хотел подбежать к нему, привстал, но ветер толкнул его в грудь, рванул фанеру за спиной и потащил по льду. Тогда Володька лёг на живот, высвободил руки из лямок и на коленях пополз к Генке.
Только тут он заметил, как далеко их унесло. Берег был едва виден — рыжий глинистый обрыв желтел узкой полоской там впереди. Володька оглянулся и увидел, что багровое плоское солнце касается уже нижним своим краем залива.
А лёд стал розовым.
Страх толкнул холодной змейкой, и сердце забилось часто-часто где-то высоко, у самого горла.
Володька пополз изо всех сил. Фанера мешала ему, он её бросил. И тотчас она поползла назад, как живая.
Генка сидел, держась за ногу, раскачивался и тихонько стонал. Лицо у него было сморщенное и испуганное.
— Что с тобой, Генка? — спросил Володька и затряс Генкино плечо. Генка открыл глаза, помотал головой.
— Нога, — сказал он, — я встать не могу.
Володька молча стал раскручивать верёвки, снимать Генкин конёк. Потом потащил валенок. Генка охнул и вцепился в голенище.
— Потерпи, Генка! Потерпи, — попросил Володька.
Он осторожно снял шерстяной носок. Нога у Генки сильно распухла в подъёме и посинела.
Володька попробовал растереть её рукавицей, но Генка так заорал, что Володька отдёрнул руки, будто обжёгся. Кое-как снова натянули носок и валенок.
— Как же ты так, а? — тихо спросил Володька.
— Не знаю, — сказал Генка и отвернулся.
Володьке показалось, что он всхлипнул. И от жалости и какой-то непривычной нежности Володька весь сжался. Ему стало жарко.
— Ты не думай, Генка, я тебя дотащу, ты не бойся, — торопливо сказал он.
— Я не боюсь. Только до берега не дотащишь. Далеко.
— Подумаешь, далеко! Ты садись на фанеру — как на санках поедешь.
Генка покачал головой.
— Далеко до берега, надо туда, — он показал рукой направо, — там рыбацкая дорога. Там нас подберут.
Санки получились хоть куда. Володька связал свой и Генкин ремни, приладил их к одной из лямок фанерного паруса. Он снял коньки, отдал их Генке. Так было легче идти. Сначала показалось, что тащить совсем легко. Ветер дул сбоку, а шёл он по той самой злополучной полоске снега, о которую споткнулся Генка.
А потом снег кончился, начался гладкий лёд. Ноги скользили и разъезжались, и Володька почувствовал, что ветер медленно сносит его в сторону, в глубь залива.
Он перебросил пояс через плечо, согнулся в три погибели и пошёл, упрямо раздвигая плечом ветер, считая про себя шаги.
Генка притих. Он полулежал на фанере, нахохлившись и закрыв глаза.
Стало совсем темно. Берег исчез из виду, только острыми точками горела цепочка фонарей. Очевидно, на набережной.
Володька досчитал до тысячи, сбился, снова стал считать. Потом это ему надоело.
Несколько раз он падал. Снова поднимался и, как заведённый, шёл дальше. Горячий пот тёк по лицу, собирался на носу в большую каплю. Володька сдувал её и тряс головой.
Он думал о том, что десятки раз читал, как двое попадали в беду и один выручал другого. Но в книжках было хоть и жутковато, но понятно. Потому что там такие люди были. Герои. На войне или геологи. А тут — Генка и он. И неизвестно, что ещё будет. Может, рыбаки давным-давно уехали. Что тогда делать? Против ветра им не дойти. Это уж точно. Очень глупо получилось.
«А всё Генка со своими изобретениями, — беззлобно подумал он. — Хотя нет, Генка здорово придумал, как вперёд ехать. Он только забыл придумать, как возвращаться. Самую малость недодумал… «Двадцатый век», — говорит. А получился девятнадцатый. «Бурлаки на Волге» получились. Из картины Репина».
Володька остановился. Он здорово устал. Пожалуй, никогда в жизни так не уставал. Он сел на фанеру рядом с Генкой и почувствовал, что тот дрожит.
— Замёрз, Генка? — спросил Володька. Он снял свою куртку, набросил Генке на плечи.
— Ты не думай, Генка, мы дойдём, — сказал он, — а если тебе холодно, помаши руками. Руки-то ты не вывихнул. И вообще, чего ты молчишь? Подумаешь, нога! Я три года назад с дерева свалился, руку совсем сломал — и то ничего.
Вдруг Генка резко обернулся. Лицо у него было обтянутое, с заострившимся носом. Он заговорил каким-то неестественным, замогильным голосом:
— Брось меня, Володька. Не дойдём мы. Иди один.
Володька так удивился, ну, просто обалдел от удивления. Сначала он хотел двинуть этого дурака по шее, но потом догадался, что Генка представляет, будто это кино. В кино всегда тот, кого волокут, просит, чтоб его бросили. Из благородства. Хотя по всему видать, что ему жутко этого не хочется.