Костёр в сосновом бору: Повесть и рассказы
Шрифт:
Когда мама глядела на Кешку, глаза у неё становились большими, печальными. И дрожали губы.
Тётя Люба мазала йодом ссадины, прикладывала примочки и причитала на весь дом:
— У, босяки! Шпана приморская! Ну погодите, я за вас примуся! Вы же ж, босяцкие морды, не знаете, что я с вами сделаю! Вы же ж будете рыдать от страшной боли! — Живот у неё колыхался, она потрясала громадным пухлым кулаком. — Нашли тихого мальчишечку и измываетесь, да? Безответного, да? Ну постойте, я уже выхожу, я иду!
Кешка
Только этого ему недоставало!
Кешка всюду искал своего главного врага — Таракана. Но тот как сквозь землю провалился. Кешка успел передраться со всеми мальчишками улицы.
Его дразнили, но побаивались, и Кешка чувствовал это.
Когда он появлялся на улице, мальчишки сразу собирались кучкой.
— Псих белобрысый! Псих белобрысый! — кричали они.
А Кешка неторопливо подходил и затевал драку. Или не затевал. Это зависело только от него. Первый нападал он. И Кешка гордился этим.
Он бродил один по берегу. Купался, валялся на раскалённых камнях. Над морем дрожало знойное марево. Вдали качались косые дымы пароходов.
Только здесь, у моря, он успокаивался и снова становился прежним Кешкой — весёлым и добрым.
Он завидовал мальчишкам, которые сооружали плот, возились с парусом, сшитым из двух простынь.
Ему хотелось подойти к ним и быть таким же, как все, — орать команды, воображать себя капитаном, поднимать парус на кривой мачте.
Но когда он подходил, мальчишки настораживались, ощетинивались — и начиналась драка.
Однажды, когда Кешке пришлось особенно туго (он разорвал куском ржавой железки парус, и, разъярённые его дикой выходкой, мальчишки навалились на него, сбили с ног и нещадно колотили), появился Санька.
Он расшвырял мальчишек, поднял дрожащего от ярости Кешку и сказал:
— Тебя Кешкой зовут? Я слышал, ты со всеми дерёшься. Зачем? Тебя кто-нибудь обидел?
Кешка глядел на своего спасителя, на человека, за чью дружбу он бы, не задумываясь, отдал всё что угодно, всхлипывая, размазывал кровь из носа и тяжело дышал.
А отдышавшись, сказал совсем не то, что хотел.
— Чего пристал? — крикнул он. — Иди своей дорогой, рыжий, а то и тебе дам.
Мальчишки ахнули. Никто никогда не осмеливался так разговаривать с Санькой.
Они ждали, что всемогущий и отчаянный владыка улицы сейчас сотрёт в порошок нахала. Этого, неизвестно откуда взявшегося в их городе худущего, битого-перебитого мальчишку.
Но Санька ничего не сделал. Глаза его потемнели. Он постоял минуту, раздумывая, потом повернулся и ушёл, коротко бросив на ходу:
— Зря это ты.
Кешка, понурясь, брёл домой и проклинал себя, ругал последними словами. Ему хотелось реветь в голос.
Грудь его распирала любовь и признательность к Саньке. Кешка был противен сам себе.
И вдруг он увидел носатого толстого Таракана. Из-за кого всё
Борька Тараканцев, по прозвищу Таракан, ничего не подозревая, преспокойно шёл по другой стороне улицы. Он только что приехал из Батуми. Он там у тётки гостил. Целую неделю. Борька давным-давно уже позабыл и свою встречу с Кешкой, и то, как дал ему по шее. Он шёл, помахивая прутиком, и насвистывал. У него было прекрасное настроение. И вдруг увидел идущего навстречу мальчишку с распухшим носом и синяком под глазом.
Мальчишка шёл какой-то странной хищной походкой. Будто подкрадывался.
Борька почувствовал недоброе и остановился. Он вспоминал, где видел этого мальчишку. А когда вспомнил, улыбнулся и закричал:
— А, белобрысый, вот ты где! Давно я тебя не видел, квартирант.
Кешка молча подходил, наклонив голову, и не отрываясь глядел на Таракана.
Борька забеспокоился. Он ещё ничего не понимал. Он ни капельки не боялся — слишком уж щуплым по сравнению с ним был этот мальчишка.
Но видно, было что-то такое в Кешкином взгляде, отчего большой, толстый Борька Таракан заторопился на месте, оглянулся и забормотал:
— Ты чего? Чего ты?
Кешка подошёл и молча треснул Таракана по шее — раз! Раз!
Борька по-заячьи пискнул, присел и вдруг с рёвом побежал назад. Он бежал, втянув голову в плечи, и верещал:
— Ой-ё-ё-й!
Из-за дома вышел Санька. Он стоял, сунув руки в карманы, и хохотал. Это действительно было смешно: маленький, взъерошенный Кешка и улепётывающий здоровенный, толстый Борька, ревущий, как девчонка.
Санька постоял ещё немного, потом покачал головой и ушёл.
Счастливый и гордый, Кешка, Кешка-победитель, пошёл домой — навстречу ласковым рукам тёти Любы, навстречу примочкам и причитаниям.
Вышка
Жара плыла над морем. На голышах невозможно было лежать.
Люди выскакивали из тёплого рассола моря, ложились на гальку и тут же подскакивали, как рыбы на сковородке.
От солнца спасения не было. Вода не освежала.
Только нырнув так глубоко, что в висках начинало щёлкать и болели уши, — только там, в зелёном полумраке, человек чувствовал прохладу.
Солнечные лучи пронизывали прозрачную толщу, сходились под острым углом. Если посмотреть снизу, из-под воды, то казалось, будто солнце ровным слоем разлито по воде, а поверхность шевелится громадным искривлённым зеркалом.
Кешка выбирался из воды, пошатываясь от усталости. Он плюхался на камни, несколько секунд корчился, как на раскалённых углях, потом голыши чуть остывали, и он блаженно вытягивался, расслаблялся и жмурил глаза.
Тело мгновенно высыхало, покрывалось сероватым налётом соли. Вокруг гомонил пляж.
Прямо перед Кешкой в море уходил узкий пирс.
Стальные сваи были покрыты грубыми дубовыми досками. Щелястыми и горячими.
На конце пирса стремительно возвышалась лёгкая семиметровая вышка.