Костер
Шрифт:
Его лицо, немолодое, исхудалое, отразило смущение, похожее на застенчивость человека, собравшегося объясниться в любви, но неопытного в ее делах. Он взял двумя пальцами портупею лейтенанта и, словно через силу, заглянул ему в глаза.
— Потери? — спросил он, смолкнул и потому одолевая неловкость, принудил себя к пояснению: — В личном составе потери… значительны?
Тогда лейтенант качнулся на носках вперед и, сбившись с картонного языка рапортичек, испуганно сказал в подбородок майора:
— Очень большие потери. В ворота было не выехать. Убитые, раненые. Кто
— Из комсостава — тоже?
— И комсостав. А бойцов прямо-таки даже много.
Майор опять опустил взгляд, отнял пальцы от портупеи лейтенанта, переложил их на пуговицу его воротника. Лейтенант машинально потянулся к той же пуговице, руки встретились, и он вдруг крепко сдавил длиннопалую кисть майора, прижав ее к своей груди.
— Как же теперь с полком, товарищ майор? — спросил он, еле сдерживая свою нечаянную горячность и вытаращенными глазами выпытывая, что скрывалось за взглядом командира. Майор высвободил пальцы, уткнул руки в карманы, отчего его галифе круглее распузырились, и он проговорил немного вбок:
— Я одобряю приказание помощника начштаба. Полк выполнит свой долг. Двигайтесь на станцию Жабинка, товарищ особоуполномоченный.
Он замолчал, но ему хотелось что-то договорить — он медленно справлялся с растерянностью. Лейтенант дышал ему в подбородок, и он слегка попятился.
— Невозможно было дозвониться до штаба. Связь оказалась нарушена сразу после…
— Так точно, нарушена, — с исправной отчетливостью подтвердил лейтенант, вспомнив о своем месте, и это «так точно» службиста облегчило майора — он досказал свою мысль как бы из вежливости, почти небрежно:
— Я отправил связного с приказаниями. Он прибыл назад, доложил, что принято решение штаб эвакуировать. Правильное решение, — дополнил он снова куда-то вбок, — единственно верное решение в данной обстановке.
Разговор занял не больше минуты, но пока тянулась эта минута, привлеченные остановкой грузовика беженцы образовали собою на обочине дороги стенку, и она незаметно, с большой уважительностью подступала к майору, постепенно огибая его с флангов.
В молчании людей чувствовалось, что они понимают разницу между ними и двумя военными, ведущими срочную, важную беседу. Нет-нет долетавшие до сторожких ушей беженцев слова содержали в себе особенный, совсем отличный от интересов беженской толпы смысл. Военные говорили о приказаниях, решениях, документах и штабах, о комсоставе, бойцах и связных, о погрузках и путях следования. Военные заняты были делом, не терпящим помех и, несомненно, спасительным в той обстановке, которую они называли «данной». В то же время каждый беженец думал, что дело военных должно было быть спасительным не только для них, но и для всех тех, ради спасения кого существовали сами военные. Они обязаны были спасать себя, чтобы спасти всех. И хотя все понимали, что важная беседа военных требует к себе почтения, каждый беженец знал, что его интересы только по виду отличаются от интересов военных, потому что военные бежали так же, как он. Разница же, которая существовала между
Анна Тихоновна успела вовремя вклиниться в толпу беженцев и стояла на их фланге, все больше наступавшем на майора. Ей казалось — судьба столкнула ее недаром с большим начальником, каким был командир полка. Одного жеста его было довольно, чтобы дать ей с Цветухиным место не только на грузовике, но и в легковой командирской машине. Она собрала всю свою волю, выжидая мига, в который, раньше чем кто-нибудь в толпе раскроет рот, она шагнет к майору и выложит ему неотразимую фразу: я, народная артистка республики Анна Улина, прилетела вчера из Москвы в Брест и умоляю вас, товарищ майор…
Такой миг явно пробил, когда Анна Тихоновна уловила в речи майора слово — «эвакуировать» (эвакуировать штаб — едва слышно произнес он). Слово кольнуло ее, как реплика на сцене колет актера, и она с одного вдоха набрала полную грудь воздуха, чтобы вступить со своей готовой фразой. Майор еще досказывал что-то, и Анна Тихоновна расслышала, как он проговорил — «в данной обстановке», — и она сделала свой решительный шаг к нему, и в это время позади треснули один за другим два кратких разрыва, похожих на внезапные удары грозы.
Майор, глядя прямо через голову лейтенанта, вдруг во весь голос сказал:
— Пристрелка к дороге.
Лейтенант обернулся назад, немедленно ответил: — Так точно, товарищ майор. Пристрелка с целью перерезать нашу коммуникацию. Два недолета. Ясно наблюдаются трассирующие пули.
Все беженцы, как по команде, поворотились лицом к кладбищу. Над его темно-зеленым растянутым покровом деревьев летели, плавно опускаясь, светящиеся изумрудами точки. Сразу в четырех, пяти местах высоко зажглись брызнувшие стрелками белые огни и вновь протрещали грозовые разряды.
— Шрапнель! — в странном каком-то восторге выпалил лейтенант своему комполка.
— Дорогой товарищ командир, я приехала… народная артистка… приехала… — осекающимся голоском начала Анна Тихоновна, с дрожью протягивая руку к локтю майора.
Он отдернул локоть, размеренно повторил приказанье лейтенанту двигаться на Жабинку, наспех тронул длинными пальцами козырек своей красивой фуражки, сделал полуоборот к шоферу, крикнул:
— Киселев! За руль!
Никто уже не смотрел, как он замаршировал к своей «эмке», учащая и все шире вытягивая ноги, как ластами плескались его галифе и как его тонкая, дугой согнувшаяся фигура влилась в отворенную дверцу автомобиля.
Народ врассыпную убегал с дороги. Кладбищенская стена была единственной защитой, и все, кого обстрел настигнул невдалеке, ринулись к ней.
Анна Тихоновна с разбегу почти упала подле Егора Павловича. Он сидел на прежнем месте, упираясь кулаками в землю, откинув корпус назад. Приоткрытый рот его подергивался от обиды. Он часто мигал. Ему все же хотелось проявить спокойствие, и он слегка высокомерно приподнял брови:
— Пора перестать метаться, Аночка. Еще ни один мудрец не угадал, где ему суждено…