Костер
Шрифт:
— Вот видишь! — сказал он с одобрением и укоризной. — Теперь идем. Идем, если хочешь жить.
Народ уже снова двигался. Точно возвещая спасение, гудели автомобили. С мольбами, требованиями, криками цеплялись за них люди, и чем ближе к концу моста, тем больше редела толпа, быстрее делалось движение, громче вокруг голоса.
— Не было такого приказа! — кричал из кабины грузовика шофер. — Эвакуировать! Не давалась такая команда!
— Народ
— Да ведь она на восьмом месяце!..
— Что зря болтать — «юнкерс»! «Юнкерс пятьдесят семь» — с одним мотором.
— А этот что — двухмоторный?
— Я говорю — «хенкель» это! «Хенкель сто одиннадцать».
— Ножку повредили ему, милая, ножку!..
— Потерялся он. Мать потерял…
Никто не оглядывался. Что позади — то позади. Все взоры тянулись вперед. На выходе с моста люди кидались по спускам насыпи, и там, внизу, становилось просторнее. По шоссе шли теперь немногие, оставив дорогу машинам, с шумом набавлявшим ход.
Анна Тихоновна и Цветухин тоже сбежали с насыпи и на равнине остановились передохнуть. Цветухин вытер рукавом лицо. Он ободрился, осмотрел себя, заправил рубаху за пояс, обошел вокруг Анны Тихоновны, дотронулся до ее поясницы:
— Не болит больше?
Она поколебалась, приглядываясь к нему, потом ответила со старательной улыбкой:
— Не очень. Видали, могу даже бегать.
— Я думал, не выберемся. А ты совсем молодчина! — похвалил он.
— Это вы молодец, — сказала она.
— Проклятый мост! — вздохнул он с облегченьем.
Они пошли, и сначала, правда, было легче. Им не мешали шагать, и с каждым шагом они удалялись от города, и перестала душить едкая гарь пожаров. Но они шли не одни — река беженцев влекла их, множество голосов либо отвечало их мыслям, либо заставляло думать о том, что раньше не приходило в голову. И оттого что чужие страдания неотступно следовали за ними, их собственные страдания все тягостнее возрастали.
— Если мы… умрем, — остановившись, проговорил Цветухин с передышкой после каждого слова, — то умрем… от жажды.
Это была не его жажда — это была жажда всех, кто тащил узлы, толкал коляски, нес детей на спинах или плелся с пустыми руками. Прошел слух, будто где-то совсем близко — на кладбище или не доходя до него — есть родник. Потом, как по цепи, передали, что чуть в стороне от тракта скоро должно быть цветоводство с колодцами.
Цветухин обнадеженно прибавлял шагу, чтобы через короткое время опять кое-как перебирать ногами и вслушиваться в стонущие детские припевы, готовый сам застонать, как ребенок: «Мам! Попить!..»
Уже добрались до кладбищенской стены — далеко по равнине протянувшейся, приземистой кирпичной ограды, побеленной известью. Стали
Рассекая медленное шествие толпы, стала вплетаться в нее цепочка красноармейцев — вряд ли полные два взвода молодых пехотинцев при винтовках с примкнутыми штыками. Тех, кто не успевал дать им дорогу, они обходили, и марш их был нестройным, разорванным — они то догоняли друг друга, то мешкали по трое, четверо перед нечаянным препятствием. Тогда очутившиеся рядом с ними люди слышали их отрывистые разговоры, и слова красноармейцев передавались молвою дальше.
— Приказ-то — к старой границе? — расслышала Анна Тихоновна негромкий вопрос бойца к сержанту.
— Повторять тебе, что ли? — обрезал сержант. — Приказание товарища командира — занять оборону в районе кладбища.
Он скомандовал цепи подтянуться, крикнул:
— Посторонись, граждане!..
Анна Тихоновна обернулась к Цветухину. Глаза их встретились.
— Ты слышала? Отступают, — сказал он.
— Нет, — возразила она поспешно, — нет, я слышала — будут обороняться.
— Все равно, — сказал он, опять останавливаясь. — Я больше не могу.
Она погладила его по плечу:
— Ну постоим немного. Хорошо?
Поодаль от них красноармеец, сидя на земле, разматывал портянку. Другой стоял над ним и, засунув руку в снятый сапог товарища, прощупывал стельку.
— Нет там ничего. Ты стряхни хорошенько портянку.
Несколько беженцев задержалось около них. Светлоглазый старичок с повязанной носовым платком, как видно, лысой головой сочувственно произнес:
— Получилось, товарищи военные, обманули вас немцы-то? Тот, который держал сапог, покосился на старичка, кинул сапог наземь, сказал сердито:
— Мало, что ль, предателей!
— По казармам прицельным огнем бьют, — добавил занятый переобуваньем.
Проглаживая ладонью портянку и принимаясь обвертывать ступню, он продолжал, ни к кому не обращаясь:
— Вчера в гаубичном парке всю технику приказали на козлы поставить. И горючее слили. Смотр, говорили, ожидается. Он и грянул… смотр!..
Старичок, отщипывая что-то из аккуратной кошелки, совал в беззубый рот, пожевывал, с любопытством слушал.
— Это который парк, в Северном городке? — спросил он.