Костер
Шрифт:
— Пошли! — сказали они в один голос, добавили: — Счастливо! — и, козырнув Анне Тихоновне, побежали.
— Как! — крикнула она им. — А девочка?
— А мы?! — вырвалось у Егора Павловича.
Почти уже на полдороге к машине низенький лейтенант поднял над головой руку, грозя ею, оглянулся, проголосил:
— Еще заход!.. Воздух!..
Цветухин теребил и тянул руку Анны Тихоновны. Он не расслышал слов офицера. Но в небе нарастал шум, и опять исчезали из виду люди, ища укрытий, — это он слышал и видел.
Когда Анна Тихоновна поняла, что, кончив перевязку, офицеры оставляют на волю
Самолеты прошли в отдалении, огибая город большим кругом. Показалось даже, что после прокатившегося воя наступает тишина. Вновь появились на улице люди, ободренные надеждой добраться куда-то, где их, наверно, ждала безопасность.
Оживляясь вместе со всеми этой надеждой, Цветухин перестал дергать Анну Тихоновну и пошел с ней в ногу. Мерный ее шаг немного утишил его возбужденье. Что-то похожее на отрезвление сделалось с его мыслями. Он взял ее под руку и первый раз со вниманием заглянул в глаза. Под нависшими бровями они неподвижно смотрели вдаль. Он хотел спросить, как она себя чувствует, но решил, что глупо спрашивать, и только раза два потеплее придавил к себе ее локоть. «Как можно себя чувствовать, когда все повергнуто в ужас? — думал он. — Можно лишь потерять рассудок. Да и не потерян ли он? В уме ли Аночка?»
Он еще и еще глядит на нее. Все может быть! Несчастная… Но, может быть, и он сошел с ума? Нет, кажется, нет. Он рассуждает, он идет твердо, с поднятой головой. Ну, что же, если такая выпала доля! Не он один. Все. Но он не утратит достоинства. Нет. Он останется человеком. Он обязан сделать все, что возможно. Он — мужчина. Аночке вовсе не надо напоминать ему об этом. Что в его силах — он выполнит. Он знает свой долг. Он скорее умрет от жажды. Ах, какая жажда!.. Бедная Аночка!
Он опять испытующе смотрит на нее. Глаза ее явно остановились. Она не мигает. Все может быть, — повторяет он себе. Она заболела. Значит, теперь на его руках вдвойне беспомощная женщина. И кто? Аночка!.. Нынче она по-настоящему узнает его, Цветухина! Он вырвет ее из этого хаоса. У него достаточно мужества. Вот все бегут, мчатся не помня себя. А он идет уверенным шагом. Отдает себе отчет в поступках. Видит себя. Что ж из того, что вылезла из-под пояса и раздувается перемазанная грязью рубашка? Он простой смертный. Как все. Но как он идет! Величаво. Пренебрегая опасностями. Пусть все смотрят. Он ведет женщину. Она не могла вынести потрясений. Нуждается в помощи. И сам в такой беде, забыв о себе, он самоотверженно, он благородно, он…
Егор Павлович наклонил голову к Анне Тихоновне и сказал убежденно:
— Я спасу тебя.
Ничего не изменилось в ее лице — она не поняла или не слышала его.
Они, наконец, вышли к той широкой улице, на которую стекался весь город, если только весь город искал избавления в бегстве. Наверно, не весь. Вон те деревянные домики, вдоль длинного порядка справа, с закрытыми ставнями, запертыми воротами, — вышел ли кто-нибудь из них этим утром? А в порядке слева? Такие же домики, и тоже почти каждый
«Где же укрыться, куда воткнуться головой, если опять…» — спрашивает себя Цветухин и осматривается.
Какие пространства! Все, что пройдено и осталось позади, много-много короче этой нескончаемой, необъятной улицы. По ее середине не шла, а как будто текла аллея вместе с плывшими по ней вереницами людей. Текли старые и молодые ясени, подменяя высоких низкими, тенистых лысыми. Плыли, чередуясь, деды с детьми, женщины с мужчинами. По обе руки аллеи пылили проезжие дороги. По булыжным горбинам неслись в обгон автомобили — все к одной цели, куда плыл народ.
Несколько раз на этом долгом пути пришлось миновать пожары. Перед ними не останавливались ни дети, ни взрослые. Цветухин, проходя мимо полыхавшего дома, примедлил шаги, но поглядел не на огонь, а на то, как лихорадочно выбрасывают из окон подушки и тащат швейную машину. Повела взглядом на охранителей подушек и Анна Тихоновна, но не разжала рта и отвернулась. Потом они уже не замечали пожаров.
Гул, которым гудела земля, слышался сильнее. Он шел справа. Небо там было завешено смутной толщей. Оттуда, из толщи, сперва едва показывались, затем яснее проступали и вдруг вырывались то в одиночку, то собранные в эскадрильи самолеты. Взоры были наведены на них — куда летят? И каждому казалось — летят сюда, летят на него. Каждый выискивал — куда бежать, где ложиться? Под старыми, густыми деревьями люди скучивались, прилеплялись к земле. Тень должна была их уберечь, и если уберегала, как уберегает же человека счастье, то они подымались, шли дальше.
Пологий подъем на виду Кобринского моста был забит толпою. Движение стопорилось узостью предмостной насыпи и тем, что местность была открытой со всех сторон, и многие, очутившись тут, не сразу решались подняться на мост. Уже побывали здесь штурмовики — охотники за автомобилями и людьми. Вдоль глухой стены какого-то склада лежали на земле раненые — взрослые и дети. Рядом дымился опрокинутый грузовик. Вывороченный корень липы висел над краем воронки от взрыва бомбы. Под лежачей кроной дерева женщина кормила грудью ребенка.
Цветухин и Анна Тихоновна проталкивались толпой по узкому перешейку между гребнем земли, выброшенной из воронки, и лагерем раненых с обступавшими их людьми. Мост был уже близко. Обзор открывался все шире.
Выбегавшее из-под моста полотно железной дороги влево раздвигалось, покрытое сплетениями разъездов, испещренное семафорами, стрелками, фонарными столбами, словно завязанными в узел, который закрывал подъезды к далекому вокзалу. Вправо рельсовые пути тянулись стрелою к смутной дали из дыма с пылью. Оттуда не переставал накатываться гул, и туда все время обращались глаза толпы.
— Там что? — спросила Анна Тихоновна, вдруг прямо взглянув в лицо Цветухину.
— Река, — сказал он.
Она не отводила от него взгляда, будто утратившего свою синеву и резко зазеленевшего. Помолчав, он добавил:
— Граница.
— Там бьются наши? — очень быстро спросила она.
— Да. Бьются, — ответил он, как отвечают детям, когда хотят, чтобы они отвязались.
Но он тоже взглянул на нее. У нее дергались брови, — наверно, ей мешали стекавшие со лба капли пота. Она облизывала и прикусывала губы, и ее лицо показалось ему ожившим. Он подумал, что она, очевидно, потеряла рассудок не больше, чем он сам, и сказал терпеливо: