Костры Фламандии
Шрифт:
На изгибе дороги, в точности повторяющем изгиб реки, появилось несколько упряжек. Это подтягивалась к городу безнадежно запоздавшая французская артиллерия. Она двигалась не спеша, и единственную охрану ее составляла сама артиллерийская обслуга. Если учесть, что испанцы находились совсем рядом, такая беспечность могла показаться просто-таки вызывающей.
«Они уже ведут себя, как победители», – несколько иронично прокомментировал эту беспечность Гяур. Однако тотчас же вспомнил, что там, внизу, его ждет графиня де Ляфер с супругом.
«…Да, женщина, которая всегда рада тебе, – вернулся он к своим уже грустным воспоминаниям. – Во всяком случае, так тебе казалось. Почему она поспешила со своим замужеством? Зачем она сделала это, графиня Диана де Ляфер? Имя-то… как заклинание. Даже если тебе удастся дожить до глубокой старости, умирая, ты все равно будешь бредить только этим именем».
Она появилась только под утро, и была подобна привидению.
Бесшумно открылась дверь. Всколыхнулась освещенная луной легкая полупрозрачная занавеска. И на вырисовавшийся у окна лунный квадрат, словно на серебристую икону, четко наложился ее силуэт.
Может быть, случайно, а может, отлично понимая, что сейчас полковник наблюдает за ней, – Камелия остановилась так, чтобы он мог видеть ее, черным по серебристому очерченный, профиль.
– Ступи еще два шага, – негромко, почти с мольбой, проговорил он. – Ну, ступи, ступи.
– Это не так просто.
– Даже для тебя?
– Даже для меня, – подтвердила фламандка, несколько помедлив, чтобы иметь время осмыслить всю подспудность этого вопроса.
– Почему ты появилась только в полночь?
– Под утро, милый, под утро… – Сирко не видел ее улыбки, но догадался, что она улыбается. И даже сумел представить себе озаренное этой улыбкой лицо девушки.
– Я ждал тебя вечером.
– Неправда, – подарила она ему еще два шага.
– Почему ты считаешь это неправдой?
Теперь Камелия стояла так близко от Сирко, что он мог бы дотронуться до нее рукой, если бы только подвинулся к краешку постели. Однако он почему-то не решался сделать этого. Обычный страх человека, боящегося вспугнуть свой дивный полусон.
– Вечером ты всего лишь желал меня. Грубо, по-мужски хотел. И все. И только потом, когда понял…
– Но я и сейчас… – ударился в откровения полковник, однако девушка решительно упредила его:
– Нет-нет, все должно происходить совершенно не так. Потом, когда ты понял, что вечером я не появлюсь, ты сначала разозлился. Затем даже вскипел и потребовал от служанки, которая обслуживала тебя во время ужина, разыскать эту чертову фламандку. И, уже лежа в постели, тоже немало побесился. Но, в конце концов, сумел усмирить страсть и гордыню, и лишь тогда стал терпеливо, влюбленно…
– Мученически, – вставил Сирко.
– Правильно, мученически ждать.
– Почти так оно все и было, – признал Сирко, медленно приподнимаясь на локте и пододвигаясь к краешку кровати.
– И ждал ты терпеливо, обиженно, по-сиротски… Умоляя Бога, чтобы чертова фламандка все же появилась. Хотя бы под утро. – Камелия присела у кровати, и пальцы ее нежно коснулись руки мужчины, его шеи, подбородка… Распущенные волосы девушки призывно легли ему на грудь.
– Истинно так, по-сиротски, – едва слышно подтвердил полковник. – Ты ведь все понимаешь, почему же испытываешь мое терпение?
Однако фламандка уже увлеклась нежностью собственных фантазий и не желала осквернять их грубыми фантазиями мужчины.
– По-настоящему ты начал ждать только после полуночи. Разве не так? Самые томительные минуты ожидания близости с девушкой, которую любишь, наступают под утро. Вот я и пришла, – она говорила по-польски, но с каким-то неподражаемым акцентом: слегка шепелявя и на французский манер грассируя. В самой речи ее тоже улавливалось что-то наивно детское.
Сирко обхватил ее за талию, медленно, словно драгоценную ношу, приподнял и, привстав на коленях, уткнулся лицом в грудь. Камелия права, именно так все и было: злость, требование разыскать фламандку, стремление каким-то несовместимым образом совместить желание ласкать эту девушку с необходимостью тотчас же допросить ее. Но сейчас все это развеялось, растворилось в лунном сиянии. Остались разве что «сиротская» обиженность на то, что к нему так долго не приходили, да сковавшая волю и тело нежность.
Целую вечность они провели в неподвижности и молчании. Каждый из них понимал: стоит сказать хотя бы слово, пошевелиться, вздохнуть – и что-то будет нарушено в их объятиях, чувствах, их неожиданном единении.
Так продолжалось бы бесконечно долго, если бы не его руки. Это они, руки искушенного в любви мужчины, нарушили табу нежности и молчания. Действуя как бы сами по себе, они вдруг потянулись к оголенному телу, развеивая чувственное оцепенение и взывая к женской страсти.
Встав коленями на краешек ложа, Камелия покорно позволила полковнику снять с себя все, что еще оставалось на ней, а когда, плененный белизной и нежным ароматом ее тела, он вновь замер, нежно проговорила:
– Вот теперь ты мой пленник. – Резким, страстным движением девушка повергла его на спину и, склонившись над ним, с еще более пленительной нежностью добавила: – И сейчас наступит расплата за все муки твоего ожидания.
Камелия рассмеялась, и клокочущий смех ее напомнил Сирко журчание горного ручья.
… Потом, когда буйство их страстей каким-то непостижимым образом улеглось, фламандка надолго притихла у его плеча – нежная, робкая, не смеющая напоминать о своем существовании. Она словно бы подсказывала мужчине: меня нет, меня не существует; можешь забыть обо всем, что только что происходило.
– Скажи, ты пришла ко мне только потому, что тебя прислали, заставили?
Наверное, с минуту Камелия не отвечала. Сердитое дыхание ее было подобно сопению рассерженного ребенка.
– Разве от этого я была менее мила, чем если бы приползла к твоей кровати влюбленной рабыней?
– Хотелось бы все же – влюбленной рабыней, – признался полковник. – Это приятнее, чем осознавать, что даже любовь – и та подослана к тебе.
– Но ведь меня никто не подсылал. Мы с тобой одинаково искренни, не правда ли? – по-детски потерлась она носиком о его плечо.